4 августа 1965 г.
Бэрри Майлз (автор книги «Календарь Битлз»): «Защищая подвергшегося резкой критике решение Брайена Эпстайна о том, что «Битлз» не будут выступать на телевидении и радио для продвижения своего сингла «На помощь!» (Help!) (за исключением появления в телешоу 1 августа), Джон Леннон заявил: «Если Брайен говорит, что не нужно продвижение сингла «На помощь!» (Help!), значит так и должно быть. Эта пластинка стала номером один, не так ли?»
Джон: «Сингл «На помощь!» (Help!) продавался гораздо лучше, чем два предыдущих: «Мне хорошо» (I Feel Fine) и «Билет на поездку» (Ticket to Ride). Но многим поклонникам песня «На помощь!» (Help!) не понравилась. Они говорили: «Битлы обманули наши ожидания. Это гораздо хуже, чем «Вечер трудного дня» (A Hard Day’s Night). Нас не проведешь». Пытаться угодить всем немыслимо. Если попробовать, в конце концов, окажется, что ты не нравишься никому. Остается решить для себя, что ты считаешь лучшим, и продолжать в том же духе.
Люди считают нас механизмами. Они платят шесть шиллингов или восемь долларов за пластинку, и нам приходится плясать под их дудку, будто мы какой-нибудь чертик из табакерки. Эта сторона работы мне не нравится. Некоторые люди всё понимают превратно. Мы выпускаем пластинку, и, если она им нравится, они её покупают. Мы не обязаны каждый раз создавать что-то великое. Это обязанность публики решать, нравятся ей наши композиции или нет. Меня раздражает, когда я слышу: «Неблагодарные, это мы сделали из вас то, чем вы сейчас являетесь». Знаю, в каком-то смысле это правда, но всему есть предел. Мы не обязаны жить так, как хочется кому-то. Мы никому не должны.
Не хочу, чтобы кому-то показалось, будто нам не нравится, что нас любят. Мы ценим это. Но мы не можем жить, подчиняясь чужим требованиям. Мы записываем пластинки, а если они вам нравятся, вы их покупаете. Если нет – не покупаете. Решение принимает публика».
Пит Шоттон (друг детства Джона Леннона): «К 1965 году между Джоном и Синтией установились отношения точнее всего определяемые как «мирное сосуществование». У них не было ничего общего – и оба хорошо это знали – и все же их семейную жизнь нельзя было назвать несчастливой. Единственное памятное разногласие произошло из-за желания Син купить «Порш». Джон категорически возражал против ее стремления водить такую убийственно скоростную машину, но, в конце концов, уступил.
Сам я за «кенвудские годы» стал гораздо ближе к Син, и часто проводил с ней те часы, когда Джон где-то задерживался. Всегда чуткая и вежливая, она не считала за труд приготовить мне что-нибудь поесть в любое время дня и ночи, и делала все для того, чтобы я почувствовал себя членом их семьи.
Стремящаяся как можно меньше попадать под внимание общественности, Син редко интересовалась работой и карьерой мужа. Но она по-прежнему обожала Джона и в безуспешной попытке возродить его энтузиазм, даже «выпрямила» свой римский нос. В «Кенвуде» Син занималась кухней и уходом за ребенком и придавала хозяйству Леннона рациональный, аккуратный и почти буржуазный характер, который Джон, нонкомформист и бунтарь, втайне находил вполне уютным. Свободное время она проводила за чтением, вышивкой и в компании жен остальных «Битлз». Почти все это происходило в другом конце дома, в просторной библиотеке – эквиваленте любимой утренней комнате Джона».
Синтия: «Хотя я тоже была жертвой битломании и всего, что с ней связано, я всеми силами пыталась держаться в стороне. Для меня это был вопрос выживания. Мне повезло: вовлечённая в бешеный водоворот событий, я всё-таки выбралась, не утонув и не потеряв голову. Я чувствовала, что эта бешеная круговерть грозит выбросить всех нас на острые рифы непредсказуемого, хаотичного будущего. Это пугало меня. Джон не мог быть объективным в этом вопросе: он был слишком вовлечён во всё это. К тому же, это было в его духе – броситься в воду, а там будь что будет. Чем ближе к центру водоворота он подплывал, тем дальше от него я старалась отплытъ. Мы всё дальше и дальше отдалялись друг от друга. Я отчаянно цеплялась за рассудочную реальность, a Джон удалялся от неё. У него была потребность чувствовать и переживать больше, чем предлагала жизнь, которую он вёл. Я очень хорошо это понимала, но следовать за ним – не могла».
Пит Шоттон (друг детства Джона Леннона): «Кроме того, Джон утратил свой первоначальный интерес к сыну по мере того, как Джулиан взрослел. И хоть он и получал удовольствие, балуя мальчика самыми восхитительными и дорогостоящими игрушками, он быстро раздражался, если ребенок путался под ногами и часто выставлял Джулиана за дверь по малейшему поводу, заявляя, что он «очень занят» или «разговаривает с Питом».
Альберт Голдмен (автор книги «Жизни Джона Леннона»): «Джон не любил детей; сохранив в собственной душе слишком много детского, он не терпел соперников. Когда Джулиан подходил к нему с какой-нибудь просьбой, Леннон окидывал сына угрожающим взглядом и цедил сквозь зубы: «Нет! Я не буду чинить твой велосипед, выкручивайся сам, Джулиан!» Перепуганный ребенок замыкался и уходил, втянув голову в плечи, — вскоре такое поведение в присутствии отца стало для ребенка привычным. Совершенно не отдавая себе отчета в том, что всему причиной он сам, Джон пришел к выводу, что его сын не совсем нормальный ребенок. «Он какой-то заторможенный, – сказал как-то Джон тете Мими. – Яблоко от яблони – весь в мать», – вздохнув, добавил он».
Даже видя, насколько жесток бывал Джон по отношению к собственному сыну, Синтия оставалась по-прежнему покорной. Казалось, целью жизни этой женщины было стремление любым путем избежать ссор. Целые дни она проводила, гуляя с матерью по антикварным лавкам или часами просиживая в кресле у парикмахера. Иногда женщины просили Леса отвезти их в Хойлейк, где стоял старый дом миссис Пауэлл. Здесь они ходили в гости к старым соседям, которым Синтия с восторгом описывала свою блестящую жизнь в большом городе в качестве жены суперзвезды».
Синтия: «В течение следующих нескольких месяцев [после первого приема в мае] Джон принимал ЛСД регулярно. Он был жаден до новых впечатлений и никогда не боялся экспериментировать. Джорджу тоже понравилось, и он не раз повторял опыт, впрочем, как и Пол с Ринго (прим. – по словам Пола, ЛСД он попробовал только в 1967 году). Но Джон, в отличие от них, воспринимал наркотик как новый поворот в своей жизни; он погрузился в них с головой, убедив себя, что это путь к просветлению, новым творческим высотам и счастью.
Когда Джон «улетал», мне казалось, что я живу с чужим человеком. Он был полностью отрешен от происходящего, витал в других мирах и не мог даже четко выражать свои мысли. Мне было ненавистно это его состояние и то, что наркотик отдалял его от меня. Я не хотела присоединяться к Джону, и он находил себе тех, кто хотел. Спустя несколько недель после первого раза Джон уже принимал ЛСД ежедневно, чем беспокоил меня все больше и больше. Когда он находился под кайфом, до него было не достучаться. Когда воздействие препарата заканчивалось, он опять становился нормальным человеком, пока не принимал его вновь.
Поначалу наркотики не влияли на его работоспособность, он употреблял ЛСД после сеанса звукозаписи или после концерта и никогда — во время работы. Позже это пагубное пристрастие заметно сказалось и на творческом процессе, но пока что выступлениям и записи пластинок оно вроде бы не мешало.
Довольно скоро Джон стал приводить домой разных людей, с которыми он познакомился через наркотики. После вечеринки в клубе он мог притащить домой каких-то личностей, и ему было не важно, знает он их или нет. Все они были под кайфом, и могли часами, а иногда сутками находиться в нашем доме. Они бродили из угла в угол, с мешками под глазами, заваливались на диваны, кровати и просто на пол, а проспавшись, съедали все, что им попадалось под руку на кухне. Джон, как мало кто другой ценивший право на личную жизнь, под воздействием наркотиков становился полностью беззащитным и подчинялся каждому, кто намеревался использовать его.
Я знала, что бесконечно это продолжаться не может. Наш дом был оккупирован людьми, которых я не знала, и знать не хотела. Неудивительно, что я боялась за Джулиана и за себя. Мне вовсе не нравилось слушать громкую музыку всю ночь напролет или пробираться утром между бесчувственными телами, чтобы накормить Джулиана завтраком. Однако каждая моя попытка покончить с этим натыкалась на непроницаемую стену. Пропасть между мной и Джоном росла на глазах, а я не знала даже, как перекинуть через нее мост. Может быть, мне пора уехать отсюда, может быть, это начало конца? Нет, думала я, так просто я не могу разрушить нашу семью. Я должна испробовать все возможные средства. Но как можно жить под одной крышей с человеком, который все время находится в другом измерении?
Джона тоже раздражало, что между нами выросла стена непонимания, однако он видел один способ решения проблемы: я должна к нему присоединиться. Он всеми силами убеждал меня начать принимать ЛСД. «Син, ты знаешь, я так люблю тебя. Ничего плохого с тобой не произойдет, я этого не позволю. Нам обоим будет хорошо, мы станем с тобой еще ближе, – уговаривал он меня. – Ну, пожалуйста, Син. Когда ты делаешь это с тем, кого любишь и кому доверяешь… вот увидишь, это будет чудесно».
И, в конце концов, я поддалась на его уговоры. Мне хотелось понять, что же такого притягательного он находит во всем этом. Мы назначили день, я договорилась с Дот, что Джулиан останется на уикенд у неё дома. Джон, счастливый, что я согласилась, делал всё, чтобы ободрить меня, понимая, что я очень волнуюсь и боюсь.
Я действительно была здорово напугана. Джон договорился со своими друзьями и организовал мне группу поддержки. Первым приехал Терри Доран, наш старый друг еще по Ливерпулю, который теперь работал у Брайена. Следом прибыли Джордж с Патти и её коллега и подруга, манекенщица Мэри Лиз (в неё потом страстно влюбился известный киноактер Джон Хэрт, а позже она погибла, упав с лошади). Приехали ещё несколько друзей Джона, лица которых мне были знакомы лишь смутно. Мы зажгли свечи, включили музыку, пустили по кругу виски с колой. Все были настроены на операцию под кодовым названием «Синтия». Они собрались, чтобы мое знакомство с ЛСД прошло непринужденно, однако никто не имел и малейшего представления о том, как мне страшно. Я все время думала, будет ли это в таблетках или на кусочке сахара, как это делали последнее время. Потом я поняла, что ЛСД уже внутри меня, наверное, его просто добавили в спиртное, чтобы я не передумала в последний момент.
Чувствуя себя несколько странно, я пересекла гостиную и отправилась в ванную. Там я посмотрела на себя в зеркале и увидела собственный скелет. Он двигался и перемещался в пространстве вместе со мной, то становясь моим расплывчатым отражением, то снова скелетом. Я оцепенела. Следующее, что я помню, был голос Джона позади меня: «Син, с тобой всё в порядке? Не бойся, все будет хорошо, тебя здесь никто не обидит. Здесь Терри и я. Ты в полной безопасности». Он обнял меня и повел в нашу комнатку наверху, где мне стало гораздо спокойнее, пока Терри не сказал мне что-то, и я увидела, что он превратился в змею, а потом в крокодила. Его голос я слышала из уст какого-то монстра, который медленно двигался мне навстречу. Тело его покрылось чешуей, которая блестела и меняла цвета. Я была уверена, что нахожусь в аду. Всё, на что я начинала смотреть, сразу же меняло свои формы и цвет, даже ковер под моими ногами, казалось, шевелился и дышал, как живое существо.
Пока я ходила по комнате и пыталась нащупать что-нибудь, что было бы постоянным и неизменным, за мной шаг за шагом следовала наша кошка. Мне казалось, что её тело переливается разноцветными гранями, а мех самостоятельно движется и танцует в такт звучащей музыке. Смех рядом стоящих людей звучал для меня громкими ударами курантов Биг-Бена, отзываясь бесконечным эхом. Все вокруг успокаивали меня и говорили, как они меня любят. Потом я вдруг снова провалилась куда-то и, похоже, отключилась.
По мере того как действие наркотика ослабевало, я время от времени ощущала периоды просветления, слышала, что ко мне тихо обращаются и целуют в щеки. «Приземление» было медленным. Когда это начало происходить, я поняла, что и другие тоже «возвращаются»; они целовались и обнимались, говорили, как здорово всё было, и как они любят друг друга.
Я была тронута этим ощущением теплоты, но моей первой адекватной мыслью было осознание того, что всё же это не для меня. Мне не хотелось искусственной близости с людьми, которых я мало знаю, и которые почти не знают меня. И я не хотела наркотиков. Всё равно я продолжала воспринимать их как нечто страшное и опасное. Мне не хотелось шутить и экспериментировать со своим рассудком. Как бы я ни любила Джона, я знала, что движение в этом направлении – не моё. Я хочу спокойно и ясно мыслить. И быть рядом со своим сыном.
После того случая мне пришлось сказать Джону неприятную для него правду. Он принял моё решение и больше не пытался переубедить меня. Тем не менее, сам он продолжал принимать наркотики, в компании или один, а я, как могла, старалась мириться с этим, втайне надеясь, что рано или поздно он устанет от них.
Вскоре в нашей жизни произошел эпизод, заставивший меня серьезно задуматься о том разрушительном влиянии, которое наркотики оказывают на Джона и на наши отношения. Я сказала ему, что хочу снова заняться живописью. С момента нашей женитьбы я поставила крест на своих профессиональных амбициях и на любви к искусству, и теперь мне хотелось творить что-то своё. Джон воспринял мою идею с энтузиазмом, поэтому в один прекрасный день я расположилась на веранде, чтобы расписать красками наш белый телевизор. На веранде стоял желтый шезлонг, подарок тети Матер, в котором Джон любил отдыхать днем, а стены были увешаны всякими безумными плакатами, фотографиями и прочей битловской атрибутикой. Мы часто там завтракали.
Пока Джон был в студии, я усердно, в течение нескольких часов, украшала телевизор затейливым цветочным орнаментом и закончила, очень довольная результатами своего труда, только поздно вечером. Мне не терпелось показать свое творение Джону.
На следующее утро я встала, чтобы накормить Джулиана завтраком, и случайно бросила взгляд на вчерашний шедевр: весь телевизор был облеплен круглыми наклейками с надписью: «Молоко очень полезно». Джон, приехавший домой под утро, наверняка под кайфом, полностью уничтожил все мои старания. Я была потрясена и оскорблена. Неужели он считает, что у меня не может быть своего собственного дела? Он что, думает, что я должна быть целиком занята только им? Или, может, он настолько накачался наркотиками, что не соображал, что делает?
Я предпочла ничего не говорить ему. Мне было понятно, что это было сделано под влиянием наркотика, спиртного или, скорее, и того и другого. Я не хотела слушать, как он будет пренебрежительно отмахиваться от моих упреков или просить прощения. Я просто решила проглотить свою обиду и боль. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что мне следовало высказать ему все в лицо, но также, как и Джон, я боялась открытых конфликтов и споров. Думаю, это наше с ним неумение разрешать на месте щекотливые вопросы стало одной из главных причин нашего развода. Мы оба, и он и я, привыкли подавлять свои эмоции, которые в конечном счете оборачивались взаимным раздражением. Если бы мы умели справляться с трудностями открыто, то, несомненно, были бы более стабильной парой. Но тогда, не имея опыта, я просто выбрала наиболее разумный, как мне казалось, путь».
Роберт Фримен (фотограф): «Несмотря на явную роскошь, в середине 65-го года (через год после переезда) в Джоне стало ощущаться некоторые расстройство и удрученность. Он много пил, начал набирать в весе, потерял вкус в одежде. Свежелиций Джон, каким он был в ранние годы, теперь выглядел мало приглядным, глаза его смотрели на мир сквозь темные солнцезащитные очки. Можно было принести свет в его пасмурные дни, но не было лекарств от этой глубокой депрессии».
Пит Шоттон (друг детства Джона Леннона): «У Джона также в полном распоряжении находился здоровенный шофер, ранее служивший в Уэлше и беспрестанно жаловавшийся на тяготы нынешней работы. В свете того, что Джон редко куда-либо ездил, если не находился в турне или студии, за исключением домов Ринго и Джорджа, это казалось непостижимым: поездкам на выходные можно было только радоваться.
«Этот парень, – сказал я однажды, – настоящий мудак. Он только и делает, что за*бывает всех жалобами на тебя».
«Ну и х*р с ним, – заявил Джон. Он всего-навсего водитель. Какое мне дело до того, что он думает?»
«Я с тобой согласен, – сказал я. – Но будь на твоем месте, я не стал бы платить столько ради содержания такого говна».
На мои регулярные визиты в Уэйбридж Джон ответил всего один раз – уже когда заболел боязнью ехать или идти куда-то, если это не было совершенно необходимо. Собираясь время от времени, скажем, «навестить Пита и посмотреть на его знаменитый супермаркет», Джон всегда мог рассчитывать на неожиданное появление серьезного повода, чтобы остаться дома. В конце концов, он может просто заблудиться. Или машина попадет в аварию… Или его атакует визжащая толпа битломаньяков…
И все же как-то раз днем, когда я уже собирался возвращаться на Хэйлинг после нескольких дней, проведенных вместе с семьей в Ливерпуле, зазвонил телефон моей матери, и не кто иной, как Джон с нескрываемой злостью заявил с другого конца линии: «Я торчу на этом грёбаном острове… Какого черта ты там делаешь? Я чуть не за*бался, пока сюда доехал, а тебя и на месте нет!»
«Нет, это я хотел бы спросить, какого черта ты там делаешь, – рассмеялся я. – Ничего, это приучит тебя заранее предупреждать по телефону». Но когда я сказал ему, что уже собираюсь выезжать, он решительно заявил, что будет ждать меня пять часов или около того.
Вопрос о том, почему он сам решил туда приехать разрешился, когда я узнал, что Джон отправился на эту экскурсию в компании своего двоюродного брата Стэнли, который проводил те выходные в «Кенвуде». Много лет назад Джон с заметным благоговением считал Стэна почти за старшего брата. Похоже на сей раз готовность развлекать Стэна превзошла даже его паранойю и летаргию. Когда я вернулся на Хэйлинг, они уже расположились «как дома» в моей маленькой квартирке прямо напротив магазина, а Бет усердно угощала их виски с кокой.
Я предложил Джону попутешестовать по супермаркету. «Это просто фантастика, – сказал он. – Я могу стащить отсюда всё, что захочу – и никто меня не тронет!» После этих слов он принялся носиться от полки к полке, хватать разные вещи и распихивать их по карманам.
Но это шумное веселье было неизбежно прервано толпой местных ребят, просивших его автограф. Последовала цепная реакция, и Джон со всех ног помчался в мою квартиру, что, конечно же, не остановило его поклонников, которые побежали за нами по лестнице и принялись заглядывать в окна и непрерывно стучать в дверь. «О, грёбаный ужас! – застонал Джон. – Ну, сколько можно! Пора отсюда съ*бывать!»
Настояв на том, чтобы мы со Стэном поехали ночевать в Уэйбридж, Джон предложил устроить гонки, выставив своего когда-то зеленого «Феррари», которого он перекрасил в матово-черный, против моего маленького «Спитфайра». После этого я пережил самую жуткую поездку своей жизни (удивительно, что она не стала последней!). Преодолев несколько первых миль от Хэйлинга, мы вылетели на шоссе Портсмут-Лондон и поравнялись с белым «Ягуаром», водитель которого сообразил, чем мы занимаемся, и присоединился к нашей забаве. Следующие 45 миль мы сознательно пытались обогнать друг друга, нарушая все правила дорожного движения.
В конце концов, победа досталась «Феррари» Джона. Мой автомобиль, чихая и фыркая, въехал в Уэйбридж с почти разбитым двигателем, но я утешал себя сознанием того, что мой «Спитфайр» все же обогнал «Ягуара». Даже несколько часов спустя у Джона тряслись руки, но, тем не менее, он был в восторге. «Я уже сто лет не переживал ничего подобного, – восклицал он. – Надо будет повторить это в ближайшее время».
В результате он начал подбивать на такие гонки по пустынным дорогам биржевого пояса остальных Битлов. Но они потеряли энтузиазм к любительским сумасшедшим гонкам после того, как Ринго, мчась в своей «Фасел Вега» на скорости 150 миль в час (около 240 км/час), чуть не врезался в задник машины, неожиданно выехавшей на дорогу всего на скорости 70 милях в час. Хотя никто и не пострадал, Ринго с Джоном были глубоко потрясены пережитым ощущением, и, по крайней мере, Джон с тех пор предоставлял возможность сидеть за рулем кому-нибудь другому».
Двоюродный брат Джона Стэнли рядом с «Феррари».
Стэнли Паркис (двоюродный брат Джона): «У меня была своя минута славы, потому что Джон был слепым, как летучая мышь и безнадежен как гонщик, и он сказал, чтобы я просто забрал его автомобиль в пользование, и он пробыл у меня около трех месяцев. Это был красивый автомобиль «Феррари 330 Джи-Ти» цвета синий металлик, но он испортил его, перекрасив в матовый черный цвет. Идиот!».