2 ноября 1947 г. (воскресенье)
(условная дата)
Джордж Тремлетт (журналист): «[Найджел] Уолли вспоминает, что в то время у них было еще одно любимое развлечение – бродить в районе улочки Пенни-Лейн, дожидаясь пока рабочие с местных предприятий станут собираться на автобусной остановке, чтобы ехать в Ливерпуль. Как только все рассаживались, Джон вскакивал на площадку и громким сердитым голосом говорил: «Этот автобус не пойдет! Пересаживайтесь!». Восторгу мальчишек не было предела, когда люди начинали суетливо покидать свои места».
Найджелл Уолли: «Все ребята знали, что отец Джона ушел из дома, но если кто-нибудь нечаянно упоминал об этом, Джон сразу выходил из себя».
Хантер Дэвис: «К новым товарищам Джона Мими притерпелась: как-никак дети соседей, занимавших, как и ее семья, по полдома; но других она не выносила. Вдвоем они стали костяком уличной банды, готовой отдубасить любого. Айвен Вон и Пит Шоттон говорили, что драка была в то время основным состоянием Джона».
Филипп Норман: «Пит Шоттон и Джон Леннон стали неразлучными друзьями. Пит жил на Вэйл-Роуд, за углом от Менлав Авеню. А когда к ним присоединился еще один мальчик с Вэйл-Роуд – Найджел Уолли, – их стало трое, целая компания».
Пит Шоттон: «Во всяком случае, динамичный дуэт «Шеннон-Лоттон» становился знаменитым, несмотря на достойный сожаления факт, что мы по-прежнему не учились в одной школе. (Джон, как и Айвен Вон, ходил в начальную школу в Давдэйле, а Найджел Уэлли и я – в начальную школу в переулке Мосспитс.) Хотя мы с Джоном, как уже было сказано, ходили в одну церковь, (где сладкоголосье занесло его в хор Святого Петра), даже этому не было суждено продолжаться долго».
Филипп Норман: «Найджел ходил в одну школу с Питом, а вместе с Джоном пел в хоре церкви Святого Петра. Сидя в белом облачении на хорах, он часто корчился от смеха, глядя на проделки Джона, также облаченного в белое одеяние. Каждый раз, когда пастор – старый Прайси – забирался на свою кафедру, Джон говорил: «Опять он залез за свои барабаны!»
Пит Шоттон: «Хотите верьте, хотите – нет, но тогда Джону ничто не нравилось больше, чем поездки в церковь по воскресеньям. Его необычайно восхищала торжественная атмосфера в Святом Петре: она служила Богом данной рапирой для его неистощимого юмора и проделок. И если он не сеял смуту среди своих ребят по хору или не крал виноград, предназначенный для праздника Дня урожая, то просто заливался глупым смехом во время несения службы, что делал и я, особенно, когда он начинал импровизировать своими контрапунктами в гимнах и ритуальных обрядах.
К сожалению, наши знакомые по посещению церкви (не говоря о духовенстве) не испытывали восторгов от его распрекрасных проделок, и после бесчисленных предупреждений и Джону, и мне запретили участвовать во всем упомянутом. Насколько мне известно, мы были первыми прихожанами в истории церкви Святого Петра, которых удостоили такой чести. И, тем не менее, ни мои родители, ни тетушка Мими, не были восхищены нашими «достижениями». Моим родителям, в общем-то, не было дела до Джона, они просто считали, что он оказывает дурное влияние. А тетушка Мими, которая всегда питала иллюзии о том, что ее племянник не может быть инициатором какого-то плохого поступка, в свою очередь, убеждала себя, что именно я сбиваю Джона с пути истинного. (Конечно, по нашему с Джоном мнению, и я, и он являли собой образец благотворного влияния, но этим мнением никто не интересовался.)
Однако в некоторой степени и Мими, и мои родители были правы. Джон был исключительно нахальным ребенком, демонстрировал редкостное неуважение к старшим и имел привычку говорить именно то, что думал. Более того, к девяти-десяти годам он уже отточил свою «шпагу остроумия» настолько, что мог дать нашим родителям (и кому угодно) сокрушительный отпор всякий раз, когда его пытались поставить на свое место. (Между прочим, мы всегда упоминали об опекунах Джона, как о его родителях, хотя и звали их «тетей Мими» и «дядей Джорджем».)
Постольку поскольку я предоставлял Джону благодарную аудиторию и сам получал огромное удовольствие, видя, как он свергает власть старших, я тоже отчасти был повинен в его наглости и дурном поведении вообще. А так как я во всем брал с него пример, и у моих родителей были все основания тыкать пальцем на Джона.
Приняв все вышесказанное во внимание, пожалуй, от меня было трудно ожидать восприятия Мими, как прекрасной собеседницы. Во всяком случае, она была сторонницей строгой дисциплины, привыкшей повышать голос по малейшему поводу (так, по крайней мере, нам казалось); а свою неприязнь к кому-то или чему-то обычно выражала словом «банальный» – эта категория, несомненно, включала и меня. Тем не менее, постепенно я очень полюбил Мими.
Я почти сразу почувствовал, что ее суровые манеры и сердитый блеск глаз чаще всего были просто ложным фасадом. У меня сложилось явное впечатление, что втайне Мими обожала меня и в немалой степени восхищалась, по крайней мере, некоторыми из «вздорностей», столь громогласно ею порицаемых. (В редких случаях она могла забыться настолько, что даже начинала хохотать над нашими злоключениями.)
Хотя Джон и пререкался постоянно с Мими, у них было несколько общих черт характера. Оба были упрямыми, прямолинейными и откровенными. Внешне ни тот, ни другая не пытались казаться «хорошими», но за их отталкивающей оболочкой скрывались легендарные золотые сердца. Свое огромное уважение и преклонение перед реакционной и желчной тетушкой Джон пронес через всю жизнь. Конечно же, Мими, как и моя мама, была доминантной фигурой в домашнем хозяйстве. Дядя Джордж, с годами ушедший от молочного бизнеса, в противоположность ей был ласковым, как дедушка. Поэтому Мими, чье остроумие было почти столь же отточенным, как и у племянника, регулярно упражнялась в быстроте своего языка еще и на Джордже. (Однажды Джон рассказал мне о грандиознейшем скандале Смитов, произошедшем после того, как Джордж проиграл на скачках почти целое состояние)».