15 сентября 1947 г.
(условная дата)
Мими: «В играх с соседскими ребятами Джон всегда пытался быть главным. Но в школе это стало гораздо опаснее. Там Джон быстро снискал себе самую дурную репутацию. «Мы все немного побаивались его, – вспоминает одна из одноклассниц Джона. – Наши матери постоянно косились на него, как бы говоря нам: «Держись подальше от этого мальчишки!»
Джон: «На протяжении всех лет учебы в «Давдейле» [начальной школе] я дрался, побеждая тех, кто был сильнее, с помощью «психических атак». Я уверенно заявлял, что побью их, и они верили, что я на такое способен. Обычно я бил их, если они были достаточно малы, но прибегал к длинным речам и сбивал их с толку, если они были старше. Главное — оставаться хозяином положения. Поскольку я не был привязан к родителям, я умел оказывать влияние на других мальчишек. Это подарок, который мне достался, – отсутствие родителей. Я часто плакал оттого, что у меня их нет, но вместе с тем с радостью сознавал, что у меня не все так, как у других».
Хантер Дэвис: «Примерно в это время Джон подружился с одним из соседских мальчиков по имени Пит Шоттон».
Филипп Норман: «Его мать держала небольшой галантерейный и бакалейный магазин в Вултоне».
Пит Шоттон: «Мы росли вместе в лесистом предместье Вултона, расположенного за тридевять земель от сурового прокопченного порта, знаменитые доки и викторианские памятники которого так упорно пытались уничтожить в последнюю войну. Своими лесами и всхолмленными полями Вултон тогда все еще очень напоминал английскую деревеньку; в нем даже была своя собственная маленькая молочная ферма. Владельцем ее был тихий и добрый джентльмен Джордж Смит, проворная жена которого (в девичестве – Мери Стэнли) приходилась Джону Леннону его тетушкой Мими.
Уже сам факт, что Смиты владели еще и собственным особняком на две семьи, был в те дни признаком солидного мелкобуржуазного достатка, даже хотя его расположение на главной улице Вултона было едва ли столь же соблазнительно, как, скажем, на узких и тихих переулках, проходящих вдоль церкви Святого Петра и внушительного готического здания приюта «Земляничные поля». Но зато когда Смиты переехали в Мендипс, им открылся вид на великолепную площадку для игры в гольф и даже на маленькое живописное озеро.
Но, к несчастью, немецкие пилоты во время своих ночных рейдов часто принимали его очертания за мерсисайдские доки и перепуганные местные власти дали приказ захоронить это озерко под обломками разбомбленных домов. С тех пор оно превратилось в большое поле грязи под названием «Топ» («Верхушка»). Вскоре после этого важного события в остальном ничем не примечательной истории Вултона Джон переехал жить к своей тете Мими в дом 251 по Менлав-авеню.
Наша семья жила на Вэйл-Роуд, 83, в стороне прямо противоположной от «Верхушки» и совсем рядом с Мендипсом. Мой отец, Джордж, был чертежником, а мать, Бесси, до середины 50-х работала в службе департамента по изучению общественного мнения, а потом занялась бизнесом, открыв в Вултоне небольшой универсам.
Как Джон Леннон, так и я, и моя сестра Джин, старший брат Эрнест, в меру своих сил радовались безоблачному детству. Кроме водопровода, нашему маленькому неоштукатуренному дому предстояло пережить и гордость за первый на Вэйл-роуд телевизор. Но это вовсе не означает, что мы были избалованными детьми, по крайней мере, по нынешним временам. Деньги на наши карманные расходы были строго ограничены, конфет мы почти не видели, а послевоенная карточная система была фактом, достойным сожаления. (В виде компенсации детям моего возраста постоянно напоминали о нашем главном счастье: спасении от фашистов, или «вшистов», как называл их в детские годы Джон.)
В шесть лет я, как мне казалось, утвердил за собой звание главаря небольшой шумной ватаги мальчишек из соседних домов. В нее входили: многообещающий буквоед Айвен Вон и сын сержанта полиции Найджел Уолли, которые тоже жили на Вэйл-Роуд. Мое главенство, так или иначе, никем всерьез не оспаривалось, пока не стало давать себя знать присутствие одного из новичков нашего квартала. Звали его, как вы уже могли догадаться, Джон Леннон.
Каждое воскресенье Айв, Найдж и я обычно ездили на велосипедах в приходскую церковь Св. Петра, величественное здание, построенное, как и многие другие в Вултоне, из добываемого на местных каменоломнях красного песчаника. После того, как Джона зачислили в наш класс воскресной школы, его соучастие в наших еженедельных поездках выглядело вполне естественно, и постепенно он проник в «мою» банду. С самого начала этот мальчишка был отнесен нашими родителями к категории «оказывающих дурное влияние». Он был не только выше, сильнее и агрессивнее любого из нас, но и гораздо более умудренным опытом этого огромного порочного мира.
Перед поездкой в церковь каждому из нас давали по нескольку пенни для пожертвования. Джона необычайно удивило то, что мы использовали эти деньги точно по назначению, а не тратили их на жевательную резинку. И вот, по его наущению, мы начали ездить окольным путем до ближайшей кондитерской, и потом, когда садились на свои места в маленькой группке воскресной школы, громко щелкали резинкой.
Конечно, попечительницу нашей группы миссис Кларк такое кощунственное поведение приводило в смятение. Однако, будучи доброй христианкой, она никогда не могла заставить себя отобрать или уничтожить эту нашу «собственность». Напротив, она обычно протягивала руку и терпеливо просила отдать ей на хранение до конца урока совращающие нас с пути истинного лакомства. Все мы получали огромное удовольствие, когда вдавливали остатки резинки в большие мягкие руки миссис Кларк. И хотя после этого ее пальцы зачастую слипались, добрая женщина прилагала все усилия, чтобы возвратить в конце урока каждый кусочек его законному владельцу. (Конечно, никто из нас тогда уже не имел ни малейшего желания делать с этими безвкусными комочками что-то еще).
Однако, несмотря на подобные инспирируемые Ленноном развлечения, мои чувства к новому «соучастнику преступлений» находились в немалом смятении. Ведь, в конце концов, Джон был почти на год старше: я родился 4 августа 1941 года, а Джон – 9 октября 40-го, а разница, скажем, между шестью и семью была очень существенной. Я начал ощущать, что Найдж и Айв запросто отдают этому самодовольному новичку ту же дань уважения, которую раньше приберегали для меня одного. Конфликт был неизбежен.
И самую первую трещину в броне Джона я обнаружил в воскресной школе. Перед началом занятий миссис Кларк всегда просила нас полностью назвать свои имена. И тут выяснилось, что мать Джона в нетипичном порыве патриотических чувств одарила его вторым именем Уинстон (в честь того самого Черчилля). Хотя эта тайна была поведана миссис Кларк почти беззвучно и с явным нежеланием, я довольно быстро смог расшифровать два слога, невнятно пробубненные между «Джон» и «Леннон». Я также решил, что для розовощекого семилетнего мальчугана имя Уинстон было более чем странным. Нанося ему очередные оскорбления, я стал звать его «Винни» («Winnie» – уменьш. от женского имени Уинифред) каждый раз, когда чувствовал, что его нужно немного приструнить.
В компании Джон всегда делал вид, что не замечает моих упоминаний об этом ненавистном имени. Уже в том юном возрасте он понимал, что иное поведение будет лишь способствовать распространению его «страшной тайны» и побудит остальных членов банды присоединиться к моим неприятным крикам «Винни! Винни!». Напротив, он ждал возможности разобраться со мной персонально, с глазу на глаз.
И эта «разборка» произошла однажды днем, когда я мирно шел домой через «Верхушку» к месту пересечения Менлав-авеню и Вэйл-роуд. Посреди этого пустыря возвышалась насыпь, поросшая кустарником и небольшими деревцами – и вдруг оттуда появился Джон Уинстон Леннон. Без лишних слов он встал между мной и моей конечной целью пути. «Слушай, ты, – сказал он, не повышая голоса и глядя на меня сверху вниз, – если ты еще будешь называть меня «Винни», я из тебя сделаю отбивную».
«Ну давай, Винни, – ухмыльнулся я, – только сперва это нужно доказать и я хотел бы посмотреть, как ты это будешь делать».
Доказательств долго ждать не пришлось. В следующую секунду я уже лежал на лопатках, а Джон, сидя на мне, придавливал мои бицепсы коленями.
«Итак, – торжествуя сказал он, прижав для верности к земле и мои кисти, – больше ты не будешь называть меня этим именем, правда?». «Нет, нет, – пробормотал я. – Конечно, нет». «А ты в этом уверен, Шоттон?». «Слушай, Джон, – сказал я, – твоя взяла, но если ты собираешься меня бить – давай, не откладывай». Инстинктивно я почувствовал, что он не в состоянии ударить того, кого сделал беззащитным.
«Ладно, Шоттон. Давай, обещай, что больше не будешь звать меня «Винни» или говорить кому-то, что меня зовут Уинстон, и я тебя отпущу». «Обещаю». «А ты не врешь?» – я уже почувствовал, что его хватка ослабевает. «Да провалиться мне на этом месте!». После этого Джон освободил меня, а я сделал вид, что бегу домой. Но едва удалившись на безопасное расстояние, я обернулся и дал ответную очередь: «Винни-Винни-Винни-Винни-Винни!!!»
Если бы взглядом можно было убить, в следующую секунду я был бы мертв. «Ну, Шоттон, ты за это расплатишься!» – взбушевался Джон, показывая мне кулак. «Ну, тогда попробуй догнать меня, Леннон!». Каждый из нас стоял на своем месте, как вкопанный, посреди грязного поля. Джон смотрел на меня, а я, ухмыляясь, – на него, и очень медленно на его лице появилась широченная улыбка.
Он понял, что его перехитрили, но оба мы понимали и то, что эта наша «разборка» в конце концов была не более – или не менее, чем просто игрой и шуткой. И в этот момент полного взаимопонимания, я понял, что мы с Джоном, по крайней мере, будем хорошими приятелями. (Джон, со своей стороны, убедился в том, что я заметно уступаю ему в чисто физической силе.)
Эта стычка – мое первое отчетливое воспоминание о Джоне Ленноне – ознаменовала настоящее начало нашей дружбе: в течение нескольких следующих лет нам двоим суждено было стать буквально неразлучными.
В целом я сдержал свое обещание. Я никогда больше не разглашал его второго имени и впредь называл его «Винни» в очень редких случаях, когда он вел себя со мной слишком нагло – и то вне пределов слышимости ушей наших друзей. Тогда он часто мстил мне тем же, обзывая меня «Снежным Комом», после того, как я неосмотрительно назвал ему свое самое первое прозвище. (Так меня окрестили няньки в больнице, где я родился, за мою белокурую голову, которая тогда казалась снежной.)
После того, как наши отношения стали напоминать отношения двух сиамских близнецов, Джон переименовал нас в «Шеннона и Лоттона». Уверен, вы согласитесь, что это звучало лучше, чем «Винни и Снежный Ком». Это также указывало на ряд зарождающихся черт характера Джона (хотя в то время я едва ли мог это знать).
Во-первых, он всегда – даже тогда – играл словами. А во-вторых, его перевертыш «Шоттон – Леннон» предвещал начало его стойкой привычки соединять свое имя с именами людей, с которыми он был наиболее близок. Я встречался с личностями столь же сильными и индивидуалистичными, как Джон, но в отличие от них, он всегда находил партнера. Его пугала уже одна мысль: остаться в одиночестве «с самим собой».
