Джон и Йоко – фотосессия и интервью с Бетти Роллин и Сьюзен Вуд

26 ноября 1968 г.

Бэрри Майлз (автор книги “Через много лет”): «В Шотландии Пол написал “Её Величество” (Her Majesty). Тони Макартур, диск-жокей “Радио Люксембург”, сказал, что Пол включил ему “Её Величество”, когда он брал у него интервью 20 ноября 1968 года. Так что вполне вероятно, что песня, которая войдет в альбом “Эбби-Роуд”, была написана во время его пребывания в Шотландии».

Бетти Роллин и Сьюзен Вуд приехали в “Кенвуд”, чтобы продолжить беседу с Джоном и Йоко. Йоко подготовила вегетарианской обед, который они ели, сидя на полу в “солнечной комнате”.

Бетти Роллин (журнал “Взгляд” (Look)): «Под комфортабельной, незастеленной кроватью Битла Джона – дощатый пол с утыканными по краю гвоздями с широкими шляпками. “Что это за гвозди?” Джон объяснил, что его бывшая жена и его тёща сняли ковровое покрытие, до этого устилавшее пол от стены до стены. Разумеется, что это было сделано в отсутствие мужа/зятя, ибо подобные акты творческой ярости не требуют присутствия свидетелей. Надо просто тихо войти, сохра­няя достоинство, присущее культурным людям, и отодрать ко­вер с пола (ещё лучше привести с собой соответствующего специалиста, который сделает это с профессиональным умением. Всё очень про­сто – вы отдираете ковёр с пола, а гвозди остаются.

Конечно, от такого акта ярости страдает прежде всего сам объект ярости. Но Джон спокоен. Он даже находит весьма забавным, что пол утыкан гвоздями.

Джон признался, что этот дом ему опостылил – огромный особняк в псевдо-тюдорском стиле, расположенный в пригороде Лондона (этот район Джон называет “Биржевым поясом”), и они с Йоко собираются в скором времени перебраться в более скромное жилище непо­далеку.

– В лондонской квартире я жил как в осаде, поэтому выбрал третий из предложенных мне домов – этот, где мы сей­час находимся, – сказал Джон своим певучем ливер­пульским акцентом, оглядывая беспорядок вокруг.

Этот беспорядок возник по четырём причинам: то, что оставила его жена; то, что успела испортить тёща; то, что принадлежит ему лично; то, что принесла с собой его подруга.

То, что оставила Синтия Леннон, в бес­порядке разбросано по гостиной. В основном это садовая мебель. Ещё она оставила акр фиолетового войлока, которым обиты стены столовой. “Чистка”, произведённая тёщей, не ограничилась только ковром. Джон клянется, что она опо­рожнила все бутылки с хересом и “сжевала” всё столовое се­ребро.

Личная собственность Джона распадается на две кате­гории: оборудование для высококачественного воспроизведе­ния звука и разные причудливые вещицы, вроде часов на подставке со стетоскопом, обрамляющим их напо­добие галстука. Йоко, только что покинувшая больницу, при­несла с собой, кроме себя, кучу макробиотиков (вегетарианской пищи) и засохшую орхидею, которая с обреченным видом стоит в тёмной “мавританской” прихожей.

– Добро пожаловать в Беверли Хиллс (пригород Лос-Анжелеса, где находятся виллы голливудских звёзд), – говорит хозяин, приглашая нас (меня и фотографа Сюзен Вуд) на кухню. Это просторное помещение с раковиной посредине, действительно напоминающее виллы в Беверли Хиллс. Только вместо позо­лоченной полки для хранения пряностей на стене висит ироничный портрет королевы Виктории, а на месте роскошного календаря красуется надпись: “Пьяниц и обжор ждет нищета”. А вместо Сандры Ди (прим. – американская актриса и фотомодель) здесь Йоко Оно. Не сказать, что она невысо­кого роста. Она совсем коротышка. Её лицо (вернее, та его часть, что не закрыта густой копной чёрных как смоль волос) имеет почти свирепое выражение, а грудь заметно выделяется. Её пальцы крохотные и изящные, но в остальном она “изящна”, как, скажем, Эрнест Боргнин (прим. –

американский актёр). Да и сама Йоко не считает себя японским цветком. Она говорит, что когда Джон начал переживать, что с ней может что-то случиться, она успокоила его, сказав, что она “крепкая, как лошадь”.

Итак, мы с ними: она, хлопочущая над каким-то овощным блюдом, и он, бегающий взад-вперед в поисках чего-то (он всегда что-то ищет). У обоих волосы пахнут шампунем и оба восхваляют достоинства и прелести “чистой” вегетариан­ской пищи, от которой, как уверяет Джон, он получает кайф силь­нее, чем от наркотиков.

Через некоторое время мы все сели, поджав под себя но­ги, на полу “солнечной комнаты” вокруг персидского столика и начали уплетать приготовленное Йоко блюдо. Действительно было очень вкусно, и я спросила, где они познакомились?

– В галерее “Индика”, – ответила Йоко. – У меня была там очень важная выставка. Она прошла с огромным успехом. А Джон пришел за день до открытия.

– Директор галереи был моим старым прияте­лем. – сказал Джон. – Он всегда сообщал мне, если было что-то интересное.

– Джон подошел к экспонату, который назывался “Вбей гвоздь”. Знаете, это очень символично, когда мужчина вбивает гвоздь в чистую доску. Я ре­шила за каждый вбитый гвоздь брать по 5 шиллингов. Но ког­да хозяин галереи сказал Джону, что надо заплатить, он на мгновение задумался, а потом спросил, нельзя ла вбить воображаемый гвоздь?! Фантастика! Как раз в этом и заключается смысл моего творчества. Это моя игра. Мы оба играли в одну и ту же игру. Я понятия не имела о том, кто он такой, а когда узнала, то мне было всё равно, потому что в мире искусства Битл… в общем, знаете, и потом, он был такой, как все – в костюме.

– Вот и нет! Я был небрит и неряшлив. Я не спал три ночи. Я был под кайфом. Никакого костюма на мне не было! Это был психоделический период. Отвратительно, что ты при­нимаешь меня за чистенького буржуйского сынка.

– Ладно, беру свои слова назад.

– И я совсем не помню, чтобы она там была в тот день. Я был под сильным кайфом. Потом она мне позвонила. Ей нужны были партитуры моих песен для Джона Кейджа… для какой-то книги.

– Ты всегда всё путаешь.

– А партитур у меня не было.

– Ты начинаешь меня нервировать.

– Что тебе не нравится? То, что я не помню тебя на той выставке? И поделом, это за то, что ты сказала, буд­то я был похож на чиновника из банка.

Мы с фотографом переглянулись. Джон встал и перебрался на жёлтую кушетку. Мелькнули его голые ноги в тапоч­ках, и я поймала себя на мысли, что если бы я была его матерью, то начала бы волноваться. Но я не его мать, поэтому я просто слу­шаю дальше.

– Мы подружились, – продолжил он. – Я приглашал её сюда, когда жена была дома. Мы были просто друзья. Мне понравилось её творчество. У неё были проблемы с мужем, и я пытался научить её медитировать.

Йоко разлила чай из чайника, который всем своим видом, кажется, говорил: “Я очень красивый чайник, как раз для послеобеденного чая”.

– Я становилась всё более известной, – напомнила о себе Йоко. – Моя карьера успешно шла в гору, но с мужем мы не ладили. Постоянно ссорились даже из-за того, кто должен первым подходить к телефону. Муж хотел сам отвечать на все звонки, чтобы быть в курсе всех моих дел. Видите ли, я всегда видела в нём своего помощника, а он хотел, чтобы всё было, как у Джудит Малина (прим. – американская актриса) и её мужа. Тогда мне хотелось только одного, чтобы был человек, который разделял бы моё творчество. Мне нужен был своего рода продюсер. Лю­бовь – это прекрасно, но, – она искоса посмотрела на Джона с лукавой усмешкой – она отнимает столько времени! А работа страдает. Я сейчас так мало работаю.

– Что ты хочешь этим сказать? – встрепенулся Джон, вскочив, как будто его кто-то внезапно толкнул. – Тебе ещё никогда не было так комфортно работать, как сейчас, потому что если не будет продюсера, то им буду я. Буду делать свою битловскую работу и одновременно заниматься твоим творчеством. Тем более что битловской работы сейчас не так много.

Я потянулась за курагой и спросила Джона, когда он думает пре­кратить свою битловскую деятельность.

– Когда мне это надоест, – от­ветил он.

Через некоторое время в комнате появилась высокая круглолицая девушка. Она немного волновалась. Оказалось, что она пришла на собеседование, чтобы обсудить возможность получить работу секретарши. Но Джон и Йоко к этому времени куда-то исчезли. Девушка объ­яснила нам (потому что больше было некому), что половину дня добиралась сюда на поезде. Бедняжка стояла посре­ди кухни в своей мини-юбке и туфлях, и не знала, что ей делать.

Наконец появилась Йоко и увела девушку в дру­гую комнату. Джон снова забрался на жёлтую кушетку. Он был бледен, но казался очень умиротворённым, каким-то “домашним”, и я подумала, что, наверное, не стала бы волноваться за него, если бы была его матерью.

– У нас одинаковые взгляды, – продолжил он, – и мы оба были такими одинокими. Мы мечтали об одном и том же, видели одни и те же сны. Мне часто снилось, как я встретил эту женщину. Я знал, что она будет не из тех девушек, которые покупают пластинки “Битлз”. Ведь как получилось с Син? Она забеременела, вот мы и поженились. У нас с ней было мало общего. Но это меня не беспокоило, потому что она была спокойной, а я ред­ко бывал дома. Иногда мне всё надоедало, и тогда я задумывался: “Где же она, моя настоящая любовь?”. Надежда никогда меня не покидала. Потом это проходило, и я успокаивал­ся. Наверно, у всех в жизни бывают такие моменты, когда мечтаешь о той, единственной. О какой “той”? Ну, если говорить обо мне, то я мечтал о женщине, которая давала бы мне не толь­ко физическое, но и интеллектуальное удовлетворение. Мне нужна была женщина, с которой я мог бы оставаться самим собой. Конечно, с Син я поступил как трус. Я не мог просто уйти от неё и жить один. А теперь в газетах пишут, что, со слов Син, мы жили хорошо и она ничего не подозревала. Не мо­гу этого понять.

Вначале мне просто нравилось общество Йоко. Я не проедполагал, что наши отношения могут так измениться. Вскоре, после того как мы познакомились, я перестал мечтать о “той единственной”.

А потом я поехал к Махариши, а Йоко осталась здесь. Я продолжал склонять её к медитациям, но всё это было ещё не то. Потом, в Индии, я получал от неё письма: “Я облако. Посмотри на небо, и ты увидишь меня!”. Читая эти письма, я приходил в страшное возбуждение. В них не было ничего, что обычно пишут жёны и тёщи; они бы ничего в этом не поняли. В Индии я начал думать о Йоко как о женщине, а не просто как об умном человеке. Конечно, я не отвечал на её письма. Знаете, всё, что пишет Битл, сразу попадает в Америку на страницы “Конфиденциала”. А потом я вернулся, вот тогда-то всё и закрутилось.

Вот уже третий день как мы собираем материал для нашей статьи. За это время мы с Сьюзен полюбили Джона. Его невозможно не полюбить. Он как взрослый ребёнок – бесхитростный, милый и забавный. Нет, не забавный, точнее – с причудами. Егo причуды изобретательно по-детски озорные, милые и такие что ли “жёлтосубмаринные”. Кажется, и мы ему понравились. “Хорошие вибрации”, – как он говорит.

С самого начала выяснилось одно забавное совпадение. Оказалось, что мы все – Йoкo, Сьюзен и я – ходили в одну школу Сары Лоуренс. Это привело его в страшный восторг. У него очень развито чувство удивительности. С этого момента он не переставал шутить по этому поводу. Всякий раз, когда кто-нибудь из нас вспоминал какую-нибудь школьную подругу, он вставлял что-то вроде: “А что стало с Сэйди Фуц, хотел бы я знать?”.

Сьюзен, кажется, в восторге от Йоко. Но не я. По правде говоря, Йоко меня раздражает. Не по моральным соображениям, и не потому, что мне не нравится её творчество. Я отношусь к нему с уважением. Может, это и не искусство, но, как бы это ни называлось, это творчество, и она серьёзно к нему относится. И вообще я считаю, что искусство “не от мира сего” или “неформальное искусство” расширяет нашу осведомленность, позволяя разобраться в том, что у нас глубоко внутри. И потом, иногда так прият­но заниматься глупостями, вы не находите? Но беда Йоко в том, что, когда она делает глупости, то не считает это глу­постью. В этом отношении Джон обладает бесконечно большим чувством юмора. Кроме того, он не такой напористый, как она. Сомневаюсь, что он когда-либо проявлял напористость. А Йоко… Сказать, что она честолюбива, это сделать ей комплимент. Она действительно напориста, как если бы была какой-нибудь двадцатилетней актрисой. Но ей тридцать четыре года, а Джону, между прочим, двадцать восемь.

К тому же, Йоко любит командовать. Она покрикивает на сотрудников фирмы “Битлз” – “Эппл”, а они мстительно отвечают ей не­навистью. Она пытается командовать и нами. “Пишите вот так”, – настаивает она. В общем, она мне не нравится. А сегод­ня она меня просто раздражает. Наш разговор начался с вы­говора, который я получила от неё за то, что в прошлый раз просыпала немного сахара на скатерть и не убрала за собой. Через минуту она оправдывается: “Мы действительно тяжёлые в общении люди”. Потом она немного “отходит” и начинает говорить о том, что занимает её больше всего – о себе самой.

Я спрашиваю Йоко о её родителях (я смутно припоминаю по школе, что она происходит из семьи видного токийского бан­кира).

– Мои родители любили друг друга, – говорит она, – но меня они не любили. Отец был очень далек от меня. В детст­ве, если мне хотелось его увидеть, я должна была позвонить ему на работу и договориться о встрече. А у матери была своя жизнь. Она была очень красивой и выгля­дела очень молодой. Помню, она говорила мне: “Ты должна радоваться, что твоя мать так молодо выглядит”. А мне нужна была мать, для которой косметика не главное, и чтобы она общалась со мной дома. Я бы­ла страшно одинока. В школе я опережала всех по умственно­му развитию, но друзей у меня не было.

Потом она рассказала, что семья Йоко переехала в Скарс-Дэйл, она поступила в школу Сары Лоуренс и вскоре вышла замуж за скрипача, своего соотечественника. Родители, не одобрявшие этот брак, лишили её финансовой поддержки за то, что она вышла “за человека не среднего класса”.

Этот брак продолжался недолго. Йоко сняла комнату в нью-йоркском богемном квартале Гринич-Виледж, в чердачном помеще­нии, и стала любимицей мира андерграундного искусства. Вскоре она вышла замуж за американца Тони Кокса. У них родилась дочь Киоко. Сейчас ей пять лет. Она живёт в Америке вместе с отцом. Сыну Джона, Джулиану, тоже пят лет. Йоко рассказывает о своей дочери в одобрительном тоне, но не слишком тепло. Я спрашиваю, не угнетает ли её разлука с дочерью?

– Сейчас так надо, – ответила она.

Не боится ли она, что поступает с Киоко точно так же, как её собственные роди­тели поступали с ней самой?

– Психологи, – говорит она, – счита­ют, что люди обычно относятся к своим детям так же, как в своё время их родители относились к ним самим.

С этими словами она обрывает головку салата, моет и тщательно высушивает. Зазвонил телефон, но Джон как будто его не слышит – он о чём-то заду­мался, глядя в одну точку. Внезапно он вскакивает и рывком бросается к телефону. Следует типично ленноновский разговор: “Алло. Что? Чего? О чём? Я забыл. Про что? А, ну да. Хорошо. Пока”. После этого он снова запрыгивает на кушетку и укладывается на ней, свернувшись калачиком, как будто он и не покидал её.

Наш визит подходит к концу. Йоко всё ещё на кухне – го­товит очередное вегетарианское блюдо, – а Джон болтает обо всём понемногу, как всегда, перескакивая с одного на другое.

– Значит, когда появился рок-н-ролл, я погрузился в не­го с головой. Отвратить всех этих снобов oт джаза – вот в чём была моя цель. Потом я написал две книжки. Я вращался в мире искусства, а потом я решил, что если искусство – это то, что я видел в школе (бородатые типы и прочее), то я не ху­дожник. Меня выгнали из колледжа. Но тогда мне уже было наплевать, потому что я был Битлом, и наши дела шли всё лучше и лучше. Сначала я не хотел жениться. Мы с Йоко – мы ловим такой кайф от того, что просто любим друг дру­га, как юные влюблённые. Но потом, когда мы узнали, что у Йоко будет ребенок, то подумали и решили поженить­ся. Да, мы ведём богемную жизнь, но, если бы у нас родился ребенок, ему было бы весело с нами, не правда ли?».

Бетти Роллин: «“Искусство Джона – социальное”, – говорит Йоко. – “Моё ис­кусство тоже всегда было социальным. Любование своим пупком – это не искусство. Теперь, когда мы любим друг друга, мы показываем свою любовь миру. И это тоже ис­кусство”. Кроме фильма о ягодицах, Йоко сделала ещё один фильм – “Улыбка”, – в котором Джон улыбается».