23 сентября 1959 г.
Регистрационная карточка Джона Леннона в художественном колледже. Дополнительная запись сделана после его смерти.
Род Мюррей: «Он [Джон] так старался удивить людей, что просто изматывал себя. Однажды я увидел, что он бежит по улице, держа в руках автомобильный руль, — просто руль, безо всякого автомобиля. Он сказал, что едет в центр».
Джерри Мардсен: «Мне только что пришло в голову: я никогда не чувствовал, что он [Джон] взрослеет. Даже когда он был совсем юным, в нем было что-то, вызывавшее легкое беспокойство. Казалось, что он галопом бездумно несется по жизни. Он не выглядел человеком, который, повзрослев, обретет счастье».
Филипп Хартас: «У вас возникало ощущение, что он [Джон] живет, ни о чем не задумываясь».
Синтия: «Когда у нас с Джоном хватало денег, мы шли в кино. Нам нравилось смотреть фильмы, но дополнительная возможность побыть рядом в тепле и тесной близости ещё пару часов казались просто блаженством. Если денег на такую роскошь не хватало, мы шли в местное китайское кафе, где прославились тем, что умели растянуть чашку кофе на целых два часа. Хозяева, наверно, понимали горькую судьбу бедных студентов и не прогоняли нас. Мы с Джоном в те далёкие дни просто сидели друг против друга, взявшись за руки (под столом) и пожирали друг друга безумными взглядами. Наверно, если бы всё вокруг рухнуло, мы бы не заметили, потому что совершенно отключались от постороннего мира. В такие моменты Джон много рассказывал мне о себе. А любопытство моё было неистощимо. Мне хотелось узнать, какая муха его укусила и почему он одевался и вёл себя, как отъявленный тэдди-бой, хотя по происхождению и воспитанию относился к среднему классу.
Джон объяснил: если столкнёшься с бандой хулиганов, у тебя больше шансов выжить, если ты похож на них. Тогда они вряд ли тронут тебя. Другое дело, если ты одет прилично, да ещё в очках. Джон часто называл себя трусом, но если его доводили, он мог драться так же яростно, как и те, кто нападал – мог и действительно дрался в те давние дни. Но сначала он использовал все мыслимые уловки, чтобы избежать столкновения. Если вам когда-либо приходилось сталкиваться нос к носу с шайкой ливерпульских уличных хулиганов, вы поймёте стратегию Джона. Там выживают самые стойкие.
Я очень рано поняла, что жизнь с Джоном не будет «малиной». Обстоятельства жизни сделали из него сердитого молодого человека, и я поняла, что должна быть готова к необъяснимым вспышкам его ярости. С ним было так: безмятежное счастье и радость в один момент, и кромешный ад – в следующий. Он вдруг обвинял меня в недостатке любви к нему, в неверности, в том, что я слишком долго смотрю или говорю с другим представителем противоположного пола. Ревность Джона, его самодурство бывали иногда невыносимы, и я превращалась в издёрганную, дрожащую развалину до такой степени, что при мысли о том, что завтра надо идти на занятия, меня охватывал цепенящий озноб. Я не представляла, что меня ждёт впереди. Моя любовь к Джону была какой-то странной. Я была полностью во власти его чар, но ужасно его боялась – 75% времени. Он как будто испытывал пределы моего терпения. Единственное, что поддерживало меня в то время, то это мысль: если я смогу выстоять, к Джону вернётся вера в человека. Если он сможет поверить хотя бы в одного человека, он уже будет на пути к смирению своего беспокойного духа. А мне очень, очень хотелось, чтобы он обрёл душевный покой – ради себя и ради меня.
Хотя у меня было много поводов порвать с Джоном, я просто не могла этого сделать. Я никогда ему не изменяла. Если я была не с ним, то сидела дома и смотрела с мамой телевизор или готовила домашние задания. Развлекалась я только с Джоном и никогда – без него. Когда мы гуляли с ним, он старался задержать меня подольше, до последнего поезда на Хойлэйк, и тогда я залезала в вагон, где было полно пьяных ночных гуляк. В эти поздние часы я часто бывала единственной женщиной в поезде. Другие женщины не были так глупы. Это были кошмарные поездки. Я забивалась куда-нибудь в дальний угол, раскрывала большую газету или книгу и пряталась за ней, стараясь не привлекать к себе внимание.
Другая бы на моём месте не растерялась, обратила бы ситуацию в свою пользу и превратила всё в шутку. А я, из-за своей проклятой застенчивости и робости, была одним комком нервов и умирала от страха. Двадцать минут в поезде казались мне долгими, долгими часами».