20 сентября 1958 г.
(условная дата)
Синтия: «Второй год обучения я начала все с тем же академическим рвением, однако мой внешний облик к тому времени все же несколько изменился: я стала выглядеть не столь строгой, после того как, набравшись смелости, отказалась от услуг маминой подруги-парикмахера и начала отращивать волосы. Твидовые юбки прошлого года я заменила на бывшие тогда в моде черные вельветовые брюки и старалась не носить очки, когда это только представлялось возможным. Последнее создавало немало проблем, так как без них я практически ничего не видела: я могла выйти не на той автобусной остановке, неправильно прочитать какую-нибудь надпись или объявление в колледже, но я не сдавалась, так как просто ненавидела свои очки. Я надевала их только на занятиях, поскольку иначе не увидела бы не только то, что написано на доске, но и то, что сама рисовала на листе бумаги».
Хантер Дэвис: «В Художественном колледже Джон сблизился и с Синтией Пауэлл, ставшей впоследствии его женой».
Джон: «С Синтией я познакомился в колледже искусств».
Синтия: «На первых двух курсах мы изучали многочисленные и такие разные искусствоведческие предметы, как гончарное дело, литьё из серебра, архитектуру, шрифты и массу других. Предполагалось, что к концу второго курса мы будем твёрдо знать, по какому предмету будем специализироваться для получения диплома. Но сначала надо было выбрать предмет специализации для промежуточного экзамена. Я выбрала шрифты.
Моя эмоциональная жизнь в то время была сфокусирована на одном местном парне. Это было моё первое серьёзное увлечение, и я полагала, что это как раз «то, что мне нужно». Он даже откладывал каждую неделю сбережения на нашу будущую совместную жизнь. В общем, перспективы представлялись мне довольно чётко, и я очень этому радовалась. Я и не подозревала, ЧТО меня ждёт «за углом». Шрифты у нас были, по-моему, раза два в неделю. Всего нас было человек двенадцать, и все мы выбрали этот предмет добровольно. Но среди нас был один студент, который как-то не очень вписывался в наш аккуратный маленький круг. Его звали Джон Винстон Леннон.
А не вписывался он потому, что… никто не хотел его. Его особые таланты не прошли незамеченными, но к искусству они не имели никакого отношения. Он выделялся талантом вызывать у однокурсников дикий, неудержимый смех своими злыми, непочтительными остротами. Его умение прервать лекцию было поразительним. Это трудно описать, это надо было видеть. А вид Джона, его внешность были ещё хуже, чем его юмор. Я думаю, он был последней надеждой тедди-боев – агрессивный донельзя и нон-конформист на все 100%. Моё первое воспоминание о Джоне – как он ленивой походкой входит в класс и чувство страха, которое я при этом испытываю!»
Телма Пиклз: «Синтия была такой тихоней, полная противоположность нам. Она жила на другой стороне реки, в респектабельном районе. Ходила в элегантных костюмах, была очень хорошенькая, но рядом с Джоном ее невозможно было представить».
Синтия: «Я сразу почувствовала, что с этим типом у меня нет ничего общего и, наверно, никогда не будет. Он пугал меня, страшно пугал.
Однажды утром, когда мы уже расселись по своим местам перед началом занятий по каллиграфии, в самый последний момент в класс прошмыгнул какой-то парень, типичный пижон. Не вынимая рук из карманов большого мешковатого пальто, он окинул присутствующих скучающим и откровенно дерзким взглядом. Потом уселся за пустую парту позади меня, тут же отвесив мне шлепок ладонью по спине, и, скорчив смешную рожицу, сказал: «Привет, я Джон». «Синтия», — улыбнувшись, прошептала я в ответ. Преподаватель, уже начавший урок, строго посмотрел на меня.
До этого я видела Джона в училище несколько раз, но ни разу с ним не разговаривала, поскольку компании наши не пересекались. Меня удивило, что он записался на курс каллиграфии, так как он не производил впечатления человека, готового уделять время столь кропотливому и серьезному делу. У него с собой ничего не было, поэтому, когда мы начали выполнять самостоятельную работу, он вновь шлепнул меня по спине и попросил карандаш и ластик. С тех пор он все время садился сзади меня и просил одолжить ему то одно, то другое. Не то чтобы ему это было так необходимо: он практически ничего не делал на занятиях, только и знал, что валять дурака да смешить остальных.
Впоследствии выяснилось, что Джон посещал курс каллиграфии не по собственной воле: большинство преподавателей просто отказались заниматься с ним. Он всем своим видом давал нам понять, что происходящее в аудитории ему глубоко безразлично. Когда он не шутил или не издевался над кем-нибудь в классе, мог выдать довольно злой комментарий по поводу сказанного учителем или вызвать дружный смех нарисованной им смелой, точной и даже несколько грубоватой карикатурой на того же учителя или своих товарищей по классу. Очень забавными выглядели и другие его рисунки, на которых были изображены разные человечки со смешными, искаженными в причудливых гримасах лицами и уродливыми фигурами.
Помню, когда я в первый раз увидела Джона, я подумала: «Фу! Это уж точно не для меня»: его пижонский вид — эта нелепая прическа в стиле «утиный хвост», узкие брюки-дудочки и старое потертое пальто — был слишком далек от привычного мне образа чистого и опрятного молодого человека. Его едкие замечания и черный злой юмор пугали меня, и, как потом выяснилось, не напрасно: совсем скоро он стал подтрунивать надо мной, обращаясь ко мне «мисс Важность», «мисс Пауэлл» или посмеиваясь над моим «чересчур» правильным произношением и изысканной одеждой. Когда он позволил себе это в первый раз, я моментально покраснела и выбежала из класса, желая ему провалиться сквозь землю.
Один наш общий знакомый как-то сказал мне, что в конце прошедшего семестра мать Джона погибла в автомобильной аварии. Я безумно тосковала по отцу, поэтому прониклась искренним сочувствием к Джону. Ни он сам, ни кто-либо из его окружения никогда не говорили об этом, однако понимание того, что за его вызывающим внешним видом и поведением скрывается глубокая скорбь, заставило меня отнестись к нему с большим вниманием».
