1 ноября 1952 г.
(условная дата)
Хантер Дэвис: «В течении всего учебного года Леннон и Шоттон воевали со всей школой, всеми ее правилами и требованиями. Пит считает, что без Джона – своего постоянного союзника – он бы, в конце концов, сдался. Но Джон – никогда».
Пит Шоттон: «Вдвоем гораздо легче поставить на своем. Если дела шли совсем уж скверно, можно было вместе посмеяться. Это было здорово».
Хантер Дэвис: «Пит признается, что теперь, оглядываясь назад, не находит их проделки такими уж смешными, но все равно не может удержаться от смеха, вспоминая о них. У Джона были явные способности к рисованию – в отличие от всего остального оно давалось ему легко, – он шутя справлялся с любыми заданиями. Пит же проявлял одаренность в математике. Джон всегда ревновал Пита к его увлечению математикой, в которой сам ровно ничего не смыслил. Он всячески старался помешать Питу».
Пит Шоттон: «Джон отвлекал меня, сбивал, клал прямо перед моим носом рисунки. Некоторые из них были непристойными, но, главное, они всегда были смешными. Я не мог сдержаться и прыскал. Кошмар. На меня нападал безудержный хохот, я ржал как безумный, не мог остановиться.
Мы довольно быстро зарекомендовали себя клоунами своего класса, и без опаски прятали на дно своих ранцев будильники, начинавшие звенеть посреди урока, наполняли велосипедный насос чернилами и стреляли ими в наименее бдительных учителей, когда они стояли к нам спиной, подвешивали классную доску так, что она падала, как только на ней начинали писать.
И если нам все удавалось, вина за наши выходки всегда падала на чужие головы. Обнаружив, что стенные колонны в нашем классе полы внутри и их можно открыть, мы решили захоронить там наиболее кроткого и услужливого одноклассника как раз перед уроком французского. (По традиции, учитель входит в класс одновременно со звонком и к этому моменту все должны сидеть за партами.) И вот где-то посреди урока наша жертва, по всей видимости, начала страдать от нехватки воздуха и вывалилась прямо из стены с оглушительным грохотом. «Симмонс! – рявкнул учитель французского. – Сядь на свое место и прекрати дурачиться!». И хотя ошеломленный и наполовину задохнувшийся Симмонс никогда не осмелился бы выдать нас, в конце концов, досталось и нам, потому что мы были не в силах сдержать хохот от успеха своей проделки.
С нашим талантом получать плохие отметки мы с Джоном привыкли оставаться в школе после занятий по нескольку раз в неделю. Но когда стало явным, что наше поведение от этого не улучшается, нас отправили на первый тет-а-тет с директором.
Эрни Тэйлор, высокий джентльмен внушительного сложения с седой копной волос, хотя и был фигурой, отдаленной от преподавания, тем не менее, вселял в учеников страх одним своим видом. Директор «Кворри-Бэнк» номинально был лицом, только возглавлявшим школу, и не вел никаких уроков, а потому страдал от недостатка непосредственного контакта с учениками, и в том числе с нарушителями порядка. Кроме утренней «линейки» мы видели его всего несколько раз в день, и то случайно и обязательно – в черной мантии. Поэтому одной перспективы оказаться с ним один на один в его кабинете было достаточно, чтобы вселить ужас в сердце даже самого неисправимо язвительного наглеца.
Пока мы ожидали приема у директора, Джон начал играть на моих нервах. «Говорят, мистер Тэйлор хранит свою розгу в вельветовом кожухе, покрытом бриллиантами», – прошептал он. Его слова прервал голос директора из кабинета: «Пусть один из вас войдет!». Джон великодушно согласился держать ответ первым, а я остался нервно переминаться с ноги на ногу в коридоре. Сквозь дверь до меня донеслись повышенные тона голоса мистера Тэйлора – слов я не мог разобрать, – уступившие затем место звукам страшной розги, охаживавшей задницу Джона. Хотя именно к этому мы были готовы, я никак не ожидал увидеть своего «соучастника преступления» после «суда Божьего» выползающим на четвереньках и стонущим так, словно он был искалечен на всю жизнь. Конечно, кривляния Джона лишь усилили предчувствие моей близкой гибели. «Господи, Джон, – прошептал я, – что там такое – какая-то ох***я камера пыток, что ли?».
Продолжая завывать на все лады и ползти на четвереньках, Джон, тем не менее, не смог сдержать улыбки от произведенного на меня эффекта: как выяснилось позже, прежде чем войти в кабинет директора, нужно было миновать маленький вестибюльчик, в котором Джон и принял такую драматическую позу, выходя назад. Раскусив его розыгрыш, я в свою очередь захихикал как раз перед тем, как войти к директору. Ясное дело, мистеру Тэйлору это не понравилось. «Если ты думаешь, что это смешно, Шоттон, – рявкнул он, – тогда быстро наклоняйся над креслом! Я покажу тебе, как смеяться!». Вслед за этим он задал мне самую жуткую порку в моей жизни.
Джон ожидал меня в конце коридора как ни в чем ни бывало, и улыбался во весь рот. «Леннон, ты сволочь, – заорал я. – Из-за тебя, м****, меня там чуть не убили!».
В следующий раз, когда меня и Джона отправили в кабинет директора, мы к своему великому облегчению узнали, что мистер Тэйлор в тот день куда-то уехал. На его месте восседал заместитель директора, мистер Галэвей, омаразмевший учитель географии, известный тем, что, надев очки на свою лысину, он потом половину урока не мог их найти. С самого начала мистер Галэвей допустил ошибку: пока он пытался отыскать наши фамилии в большой черной «Книге наказаний» директора, мы оказались у него за спиной. «Гмм… так, сейчас посмотрим, – бормотал он. – Кажется, твоя фамилия Шоттон… Да, правильно…». Пока мистер Галэвей продолжал бубнить в том же духе, Джон протянул сзади руку и пощекотал последние пучки его седых волос. Естественно, пожилой человек решил, что его беспокоит муха и рассеянно прихлопнул себя по макушке. Джон сразу убрал руку, а как только препятствие исчезло, опять возобновил «состязание». Эта ловкая игра рук продолжалась несколько минут, пока нас обоих не стало распирать от еле сдерживаемого смеха, и Джон, что было вполне обычно для него при таких безумных ситуациях, в буквальном смысле слова обоссался.
Услышав отчетливое журчание мочи, бегущей по ноге Джона и образующей лужу на полу, мистер Галэвей, наконец, прервал свой неразборчивый монолог. «Это еще что за чертовщина?» – спросил он, медленно поворачиваясь в кресле. Придя в себя, Джон отрапортовал: «По-моему, это крыша протекает, сэр».
Не в силах больше сдерживать себя, – а дождя тогда и в помине не было – я, обрекая нас на разоблачение, взорвался истеричным смехом. Но быстрые рефлексы Джона опять пришли на помощь. «Будь здоров, Пит», – воскликнул он, добавив для мистера Галэвея: «Он весь день чихает, сэр. Очень сильно простыл». Я тут же закрыл лицо руками, словно прикрывая чих. После этого озадаченный зам. директора решил, что с него хватит и, получив заверения о хорошем поведении в будущем, избавил себя от нашего присутствия.
Одной из общеизвестных кварибэнкских афер Джона стала регистрация наших приятелей из Ливерпульского колледжа – Билла Тернера и Лена Гарри – как новичков в его художественный класс. По какой-то причине у них в колледже в тот день отменили занятия. Уроков по изобразительному искусству у меня тогда еще не было, и я не мог удержаться от любопытства и заглянул в их класс, чтобы проверить успехи Билла и Лена, и сразу нарвался на учителя по рисованию, мистера Мартина, который хорошо меня знал. «Что тебе здесь надо, Шоттон?» – отрывисто спросил он и все его ученики повернулись ко мне в своих креслах. «Я хочу забрать у Джона свою ручку», – ответил я.
К несчастью, ненасытный аппетит к злобствованию в то утро у Джона оказался сильнее его преданности своему единственному кровному брату. «Да о чем ты говоришь, Пит, – отрезал он. – Ты же знаешь, что никакой ручки я у тебя не брал. И незачем приходить сюда и отвлекать меня, когда я серьезно работаю». Заикаясь, я начал извиняться, а Билл и Лен, нагло выставив напоказ галстуки Ливерпульского колледжа, с трудом сдерживали смех. Мгновенно сообразив, что мне несдобровать, я услышал грозный приказ учителя рисования: «Завтра утром ты принесешь мне 500 строчек со словами «Питер Шоттон не должен мешать занятиям художественного класса мистера Мартина». «Да, сэр», – пробормотал я, бросая испепеляющие взгляды на довольно ухмылявшегося Джона».
