9 декабря 1957 г.
(условная дата)
Альберт Голдмен: «Программа первого курса художественного колледжа, на который поступил Джон, требовала серьезных усилий, тем более от студента, у которого напрочь отсутствовала элементарная ученическая дисциплина. Среди предметов значились: «простейшая перспектива и геометрический рисунок, введение в архитектуру, изучение простейших форм, натюрморты, анатомия, форма знаков и рисунок обнаженной натуры». Студентам приходилось работать от восхода солнца, и до позднего вечера, переходя по узким коридорам из класса в класс, поднимаясь и спускаясь по широкой лестнице, обернутой спиралью вокруг открытой шахты лифта, внутри которой поднималась и опускалась почти антикварная кабина, которая напоминала часовую гирю, отмерявшую течение времени в стенах вызывавшей клаустрофобию кузницы дипломов».
Род Мюррей (друг Стю Сатклиффа): «Я удивлен, почему его [Джона] поощряли в колледже. Если, конечно, от него не хотели избавиться. Джон не был типичным студентом художественного колледжа. И это зафиксированно в документах. В те дни студенты-художники покупали холщовый размахай, берет, холщовую сумку, пару сандалий и самые потертые джинсы, чтобы произвести впечатление «вечного студента». А Джон был больше похож на уличного мальчишку. Это, конечно, откровение.
В то время жанры исскуства были четко определены. В колледже мы проходили общий курс, где изучали все. Проходили шрифт, керамику, живопись. Можно было также сделать работу по своему выбору. После двух лет учебы мы сдавали экзамен. Потом начиналась специализация, где мы должны были выбирать между живописью, скульптурой, промышленным дизайном и чем-нибудь еще и заниматься только этим предметом. Потому что это уже были отдельные дисциплины. Им никогда не приходило в голову, что дисциплины могли пересекаться. Ты мог увлекаться живописью, но тебе также могла нравиться скульптура и тебе хотелось сделать на ней надпись или написать стихи, а Джон хотел всего сразу. Но как художник он был… в меру талантлив».
Артур Баллард (преподаватель): «Причина, по которой мне нравился Джон, была в том, что меня тянет к людям, которые отличаются от других. Поначалу мне казалось, что он не обладает каким-нибудь особенным талантом, пока я не просмотрел его альбом для зарисовок.
Все студенты имели альбомы для обычных школьных заданий, но такого личного журнала, как у Джона, я никогда прежде не видел. Он изобиловал рисунками и сатирическими комментариями о преподавателях и сокурсниках и, очевидно, стал основой его первой книги.
Сказать, что они были блестящими, будет преуменьшением. Они показывали качественно нового Леннона. Каждый обожал этот журнал, вне зависимости от того, упоминался ли он в нем или нет. С этого момента основная работа Джона улучшилась. Он чувствовал, что теперь должен что-то предлагать и мог экспериментировать с новыми идеями, вместо того чтобы корпеть над рутинными учебными заданиями».
Альберт Голдмен: «В замкнутой атмосфере колледжа студенты образовывали небольшие группы, члены которых были знакомы друг с другом еще со школьной скамьи. Джону в равной мере были ненавистны и это расслоение, и необходимость столько работать. Как и в школе, его протест инстинктивно вырывался наружу. Еще до окончания первого курса за ним прочно закрепилась репутация самого невыносимого студента на факультете. Он издевался над преподавателями, отвлекал студентов, порой срывал занятия. Излюбленным местом для своих выходок Джон избрал мастерскую обнаженной натуры – просторный зал, расположенный под самой крышей здания, с бледно-зелеными стенами, в центре которого на помосте рядом с электрическим обогревателем возвышалась обнаженная натурщица.
Джун Ферлонг – маленькая пожилая леди, сорок лет назад работавшая моделью в классе Леннона и Сатклиффа, до сих пор помнит, как юный Джон, рисуя ее фигуру на листе бумаги, часами слушал словоохотливую модель, вернувшуюся из Лондона и часами рассказывавшую о столичных знаменитостях.
Представьте себе эту мастерскую поздним зимним вечером: три дюжины студентов, стоящих перед мольбертами, и преподавателя Чарлза Бартона, низкорослого, коротконогого толстого валлийца, прохаживающегося по классу и делающего время от времени замечания. Наконец он выходит из аудитории. Студенты, поглощенные работой, продолжают прилежно рисовать в полной тишине, как вдруг раздается странный звук. Это Леннон, это его голос хрипит, точно от простуды. Он внезапно разражается громким хохотом, словно гиена в пустыне. Следом за этим Джон швыряет на пол карандаши, вскакивает на помост и в мгновение ока усаживается на колени изумленной натурщицы. Класс также взрывается хохотом, перемежаемым криками протеста, но ясно, что этим вечером на занятиях можно поставить крест.
Подобные выходки Джона способствовали тому, что вокруг него очень скоро собралась самая дурная компания. Красавчик Тони Кэррикер, верзила Джефф Мохаммед, наполовину француз, наполовину индус с неизменным тюрбаном на голове, худосочный и рыжеволосый Джефф Кейн, который неоднократно сам едва не оказывался жертвой собственных творений (гипсовая маска чуть было не стала для него посмертной, а из металлической конструкции, которую он создал, его пришлось вызволять при помощи вовремя подоспевших пожарных), бородач Мики Бидстон в неизменном дырявом красном свитере, Алан Сведлов, разговаривавший со своими подружками с видом академика, а также их девчонки: темноволосая Дороти Корти с розовым носиком, втрескавшаяся в Джона и всюду таскавшаяся за ним, Энн Мэйсон, которая встречалась с Джеффом Мохаммедом, Ивонн Шелтон, похожая на Брижит Бардо в молодости и, наконец, самая красивая девушка в колледже Кэрол Болфур. И конечно, одним из самых близких его приятелей был Стю Сатклифф».
Артур Баллард: «Его [Стю] героем был Джеймс Дин, и он был похож на него».
Альберт Голдмен: «После занятий, когда остальные студенты собирались в кафе поговорить о Сартре и Лоуренсе Даррелле, Джон отправлялся погулять со своим приятелем Яном Шарпом, маленьким шустрым пареньком, большим мастером пародии, работавшим массовиком-затейником. У входа в туннель «Мерси» располагалась лавочка, в которой продавались хромолитографии на религиозные сюжеты и другие предметы культа, к которым Джон испытывал неодолимое влечение. Как-то раз, войдя внутрь, он попросил у одной из сестер показать ему какой-то предмет, стоявший на верхней полке, и, пока она карабкалась по лесенке, набил полные карманы этих безделушек, которые находил жутко смешными. Приворовывать в магазинах Джон полюбил еще с тех пор, когда учился в школе на Пенни-Лейн. Теперь же он частенько брал с собой Джеффа Мохаммеда в поисках лавочки, в которой можно чем-нибудь поживиться. По вечерам, когда они околачивались в пабах, Шарп нередко обливался холодным потом, видя, как Джон задирается с каждым встречным, не отдавая себе отчета в том, что дело может кончиться дракой. «Ты кончишь в тюрьме или добьешься сумасшедшего успеха», – напророчил однажды Шарп, признав, что его друг «живет на лезвии ножа».
По вечерам Джон нередко приводил всю команду в павильон на Лодж-Лейн, где выступали комические артисты. Особенно ему нравился Роб Уилтон, мастер монолога, рассказывавший о крупных международных событиях с точки зрения простых обывателей. «В тот день, когда началась война, – начинал Уилтон безо всякого выражения, – моя мне и говорит: «Ну, сделай же что-нибудь!». Такой юмор Джон просто обожал. На следующий день, когда урок был в самом разгаре, неожиданно раздавался такой же бесстрастный, как у Уилтона, голос: «В тот день, когда началась война…».