25 октября 1952 г.
(условная дата)
Пит Шоттон: «Через несколько месяцев учебы в первом классе я отчетливо почувствовал, что Джон принимает нашу дружбу за нечто само собой разумеющееся и не требующее доказательства. Будучи хулиганистым, он быстро избрал меня безвредной мишенью для своего уничтожающего сарказма.
Язык его был одинаково быстрым и острым, и попытки нанести ответный удар чаще всего лишь усугубляли дело. Словесная дуэль с Джоном Ленноном всегда была очень опасной игрой.
Однако, в конце концов, я понял, что не должен позволять ему превращать меня в своего козла отпущения. Инцидент произошел после лабораторных занятий, во время которых он забавлял класс репликами в мой адрес. И хотя из класса мы, как всегда, вышли вместе, я немедленно выразил свое негодование вслух: «Джон, мне это надоело, – сказал я. – Если тебе хочется быть таким, я ни х** с тобой больше не играю».
Вместо ответа Джон начал постукивать меня по голове велосипедным насосом, который у него был тогда в руке. «Ты дурак, Леннон, – повторил я. – Не смей, *****, со мной так обращаться!». «Что, яйцами несешься? – ухмыльнулся он, продолжая долбить меня насосом с возрастающей силой. – Что, Шоттон, яйцами несешься?». (Это школьное выражение неизвестной этимологии означало нечто вроде «начинаешь сердиться?».)
«Итак, Пит, – подумал я про себя, – твой час настал. Ты сказал Джону остановиться – он не остановился. Хотя бы раз в жизни ты должен за себя постоять и сделать это нужно немедленно, сейчас». После этого я собрал всю свою силу и смелость и без остатка вложил их в удар по носу Джона.
К моему удивлению и смятению, не произошло ничего. Вместо того чтобы, как положено, упасть на пол, Джон неподвижно стоял и смотрел на меня с озадаченным видом. Впрочем, этот взаимный шок довольно быстро перешел к граду зуботычин, завершившихся захватом моей шеи в «двойной Нельсон», как мы его называли. Но прежде, чем он смог причинить мне серьезную боль, на «ковре» появился какой-то учитель и оторвал нас друг от друга. «Я ожидал увидеть чью угодно драку, но только не вашу!» – разъярился он, таща нас за собой в класс для краткой лекции для задницы. «Среди всех – вас двух…» И хотя мы продолжали обмениваться испепеляющими взглядами, я и Джон должны были формально, по старой английской школьной традиции, пожать друг другу руки.
Несмотря на то, что я был полностью готов к его мести во время обеда, Джон вдруг решил первым разбить лед одной из своих острот с серьезной миной, в которой я сразу почувствовал предельную близость к фразе «Я прошу прощения». В свою очередь, мой смех вызвал дружескую улыбку на лице Джона и все «старое» было забыто к великому разочарованию наших одноклассников, ожидавших грандиозного «махача» и завидовавших моей близости к Джону.
Начиная с этого дня его колкие замечания почти полностью исчезли, а наши ссоры стали очень редкими и быстротечными. Более того, Джон стал чем-то вроде моего защитника в такой степени, что я мог рассчитывать на его поддержку в самой неприятной ситуации. Точно так же и я всегда был «за Джона», если в беде оказывался он.
Много лет спустя Джон признался, что инцидент с велосипедным насосом стал поворотным пунктом в его отношении ко мне. «После этого я действительно начал уважать тебя, – сказал он. – Я видел, что ты меня боишься, но у тебя хватило мужества сказать: «С меня довольно!». Но меньше всего я ожидал, что ты ударишь меня, это было одним из самых неожиданных событий в моей жизни. Я был уверен, что знаю тебя, как себя самого».
Вскоре после этого конфликта мы с Джоном дали клятву всегда оставаться лучшими друзьями независимо от того, каким будет наше будущее. Для скрепления этой клятвы мы решили стать кровными братьями – эта идея была заимствована из «Тома Сойера» или «Гекльберри Финна». Хотя фанатиком Марка Твена в большей степени был я, а не Джон (в то время его литературным героем был Джаст Вильям, необузданный 11-летний парнишка из сериала Ричмэла Кромптона), но окончательный поворот к нашей дружбе связан именно с ним. По-моему, сильное тяготение к этому появилось у Джона еще из-за того, что он был единственным ребенком в семье и втайне тосковал по единоутробному брату или сестре.
Во всяком случае, и его, и мое воображение загорелось идеей надрезать наши руки и прижать их вместе, распевая при этом напыщенные, непонятные речи о том, как мы, несмотря ни на что, даже умирать будем вместе. Мы единодушно сошлись на том, что церемония эта должна состояться в одной из наших любимых берлог: в гараже заброшенного дома в конце Вэйл Роуд, месте, подходящем для привидений, заполненном паутиной и темнотой и пропитанном экзотическими запахами затхлой резины, машинного масла и мочи.
В назначенный час, под вечер, в конце длинного школьного дня, мы забрались в гараж через разбитое окно. «Все это здорово, Джон, – сказал я. – Но чем же мы будем руки-то резать?». «Не переживай, – ухмыльнулся Джон, снимая со спины ранец и извлекая из него нож с костяной ручкой, который он стащил у своей тетки». «По-моему, он тупой, Джон», – запротестовал я. Он и вправду был настолько тупым, что им, пожалуй, нельзя было отрезать даже растаявшее масло. «Да брось ты, Пит. Ты что, трусишь, или что?». «Да нет, но… – вообще-то перспектива отпиливать себе кисть руки мне не улыбалась. – А без этой штуки мы клятву не сможем дать?». «А как же кровные братья? – настаивал он, вдавливая нож в ладонь. – Будем мы становиться кровными братьями или нет?». После этого единственным, чего я хотел, было не показаться трусом. «Будем!» – смело сказал я, и стал ждать, когда польется кровь.
Джон, не теряя времени зря, начал работать лезвием, однако, несмотря на боль, не смог добиться чего-то более красного, чем широкий рубец на ладони. «Е** меня в рот, – сказал он. – Оно и вправду слегка туповато». Я вздохнул с облегчением. «Да и черт с этим ножом, Джон. Мы и без него сможем дать клятву». Поэтому, прижав друг к другу наши руки с воображаемой кровью, мы произнесли клятву в своем вечном братстве. А потом пошли домой пить чай».
