1 июня 1952 г.
(условная дата)
Пит Шоттон: «В то время Джон считал своего дядю Джорджа одновременно союзником и удивительно добрым стариком. Когда Мими в наказание запирала Джона в спальне и оставляла его без ужина, Джордж обычно тайно переправлял ему несколько булочек. А если его жена бывала чем-то занята, Джорджа можно было даже уговорить устроить поход в кино (это развлечение Мими категорически не признавала)».
Майк Кэдуолдер: «Джон подружился с дядей Джорджем, мужем тети Мими. Джордж был незаурядным человеком, настоящим главой семьи. Он был, что называется, человек рабочий, одно время они с его братом держали молочную лавочку, потом у него были еще какие-то дела. Он много знал, с ним можно было поговорить, имел кое-какие познания в языках и, когда служил в армии, успел немного повидать мир, посмотреть, как живут люди в других странах. Думаю, Джону все это очень нравилось, и у них с дядей была тесная духовная связь. Дядя Джордж оказал немалое влияние на формирование характера и мировоззрения Джона».
Джон: «Среди своих сверстников я был большой шишкой. Я очень рано узнал уйму скабрезных шуток – их рассказывала мне девочка-соседка. Никто не объяснял мне, что такое секс. Я узнал о нем из надписей на стенах. К восьми годам я уже знал все. Все демонстрировалось наглядно, все видели похабные рисунки, знали наперечет всевозможные извращения и гадости. Когда мы избавимся от угрызений совести и лицемерия, секс займет по праву принадлежащее ему место в обществе, станет неотъемлемой частью жизни».
Пит Шоттон: «Весь тот период жизни Джона дядя Джордж был его ближайшим старшим наперсником, и я помню, как необычайно взбудоражился Джон, когда этот пожилой человек научил его первому «неприличному стишку». Джон декламировал мне его так часто, что я до сих пор помню этот стишок: Лежат под яблоней в тени, Две очень стройные ноги, А между ними рдеет дырка – Как триумфальные огни. Я свой нью-йорк загнал болтом, И спорю с вами без опаски, Что кто-то будет спать в коляске, Под этой яблоней потом.
Едва ли Мими одобрила бы подобные вещи, особенно, если учесть, что Джону тогда было не больше девяти лет!
Но, несмотря на свое стремление совершать общественно-корректные поступки, Мими обычно предпочитала своим состоятельным соседям добрую компанию книг.
Из всех черт характера Джона меня в первую очередь привлекло его чувство юмора. Более того, наши отношения основывались на том, что и мое чувство юмора имело подобные масштабы. Начиная с той исторической стычки в «Верхушке» (когда каждый из нас точно понял, что было на уме у другого, и последовавшего примирения после обоюдного осознания юмористических аспектов этой ситуации), мы с Джоном постепенно отработали свой собственный способ общения до такой степени, что другие иногда удивлялись, не телепаты ли мы.
Оглядываясь в прошлое, можно сказать, что уже тогда Джон воспринимал окружающий мир почти как сюрреалистический карнавал. Жизнь представлялась ему непрерывным спектаклем, и он мог найти что-то причудливое даже в самом заурядном событии (не говоря о тысячах правил и предписаний, стоявших на пути наших ежедневных поисков свободы и счастья). Независимо от того, был ли он наблюдателем или участником, Джон постоянно выдавал комментарии по поводу всего происходившего, и эти не по годам едкие замечания сопровождались озорным блеском светло-карих глаз.
Быстрота языка Леннона была такой, что мой большой друг детства Билл Тернер, с которым я познакомился в начальной школе, до сих пор помнит мгновенную реакцию Джона, когда он однажды попробовал поправить Джонову грамматику. Рассказывая об одном из наших приключений группе приятелей, Джон начал предложение словами «Пит и мы…». «Ты хотел сказать: «Пит и я», – вмешался Билл. «Молчи, Тернер, тебя там не было!» – отпарировал Джон и, не делая паузы, закончил начатую фразу.
Хотя Джон редко шутил в обычном смысле, он был бесподобен постоянно. Почти каждое его слово имело юмористический оттенок, по крайней мере, в данной ситуации. В моей компании он обычно «выдавал» хохмы с самым серьезным видом. Он мог рассмешить меня одним-единственным словом, едва уловимым изменением интонации или почти незаметным жестом.
Этот талант, без ограничений использовавшийся в присутствии наших родителей и учителей, создавал нам обоим (но главным образом – мне) множество неприятностей. С другой стороны, для Джона стало обыкновением использовать свою волшебную способность видеть самые безвыходные ситуации в оптимистическом свете. В какие бы переплеты мы ни попадали, Джон всегда мог вызвать в нас обоих доходящий до завывания хохот.
Он как бы по частям передавал мне свою картину восприятия происходящего. Когда я настраивался на это «видение», мой смех побуждал Джона дополнять его деталями. Это в свою очередь заводило меня еще больше, пока мы оба, в конце концов, не заходились от смеха так, что буквально не могли ни говорить, ни стоять, ни даже дышать (что часто случалось со мной).
Последнее из этих явлений Джон прозвал «скрипением» – высокие звуки, которые я издавал, с трудом хватая ртом воздух. «Ну что, Пит, давай-ка, послушаем, как ты скрипишь», – говорил Джон и доводил меня сначала до такого состояния, когда я начинал беспомощно корчиться на полу, а потом усиливал «пытку» до коликов в животе и кратковременной слепоты из-за неудержимых слез.
После того, как я приходил в такое состояние, никто уже не мог облегчить мои страдания. Даже самые радикальные меры родителей и учителей не могли привести меня в чувство. Благодаря Джону я почти умирал со смеху по меньшей мере тысячу раз.
В доме Леннонов жили обожаемые Джоном дворняжка Салли и два сиамских кота. Он очень любил животных, но коты, несомненно, были его фаворитами. И если иногда он бывал жесток с людьми, у него ни разу не возникало даже мысли причинить боль чему-то четвероногому и хвостатому. Благородство по отношению к животным было одной из черт характера маленького Джона.
Другой сразу вспоминающейся чертой была его щедрость, инстинктивное желание дать всем окружающим возможность соучаствовать в любой маленькой радости жизни. Когда у Джона появлялся пакетик конфет, что случалось редко, ибо он, как и я, был очень ограничен в карманных средствах, он автоматически делил их поровну между всеми, кто оказывался рядом. Если конфет было двенадцать, а ребят четверо, каждый получал по три.
Что касалось моей арифметики, она была несколько иной: я прятал лакомства в кармане и ждал, пока не останусь один.
Если бы вдруг рядом оказался только Джон, пожалуй, я предложил бы ему одну конфетку. (Даже для себя я жадничал: прирожденный скряга, всегда откладывающий на традиционный черный день.)
И, по крайней мере, в этом отношении Джон повлиял на меня в лучшую сторону. Все же, такая близкая дружба, как наша, не могла держаться на столь неравных отношениях. «Слушай, Пит», – посоветовал он, – «не будь ты таким прижимистым говном всю жизнь. Ты похож на какую то ё***** белку, которая все время прячет свои орехи. Поделись ты хоть немного с этим грёбаным миром. Брось эти ё***** конфеты в воду – и они будут возвращены тебе сторицей».
Хотя я убежден, что никто не возьмется порицать столь великодушные христианские изречения, внимательный читатель может заметить в них ряд выражений, которые едва ли восхитили бы взрослых. Однако в том юном возрасте – максимум одиннадцать лет – мы именно так и разговаривали. У нас появилась привычка употреблять при беседе слова ё*****, б****, и п***** еще до того, как мы узнали (не без маленькой помощи наших друзей-медиков), что именно означают эти цветистые термины. В связи с этим читателя следует предупредить, что в дальнейшем эта книга изрядно подсолена подобными диалогами.
Наша речь стала со временем настолько ужасной, что как-то раз Джон предложил устроить соревнование: кто из нас сможет дольше обходиться без любимых пятибуквенных слов. «Мы так привыкли материться, – сказал он, – что можем выдать такое и при наших родителях. Я, например, могу пить чай и запросто вдруг брякнуть: «Мими, дай-ка сюда эту ё***** соль», и тогда разразится ох*****й скандал! Как ты думаешь насчет пари, Пит?».
Хоть мы с Джоном и поспорили на ириски или что-то в этом роде, единственным результатом было то, что мы настолько усиленно думали, прежде чем сказать, что следующие несколько часов провели почти в полном молчании. «Ладно, х** с ним, – сказал Джон в конце концов. – Этот идиотизм мне надоел. Давай перейдем на нормальный разговор».
С юридической точки зрения пари выиграл я, но облегчение от его отмены было столь велико, что я никогда не настаивал на выполнении данного обещания.
Столь же неприличные, как и наш язык, мы с Джоном (вместе с Найджелом и Айвеном) грешили и гораздо более серьезными нарушениями общественного порядка. К этому относилось все: от небольших проступков и актов мелкого вандализма до магазинных краж, которые Джон загадочно именовал «шлепаньем по коже», а также менее легко квалифицируемые мелкие преступления.
Одна из самых первых «проверок» состояла в том, что, забравшись на дерево в конце Менлав-авеню, нужно было раскачиваться на веревке перед приближающимися двухэтажными автобусами. Главным в этой игре было ускользнуть от опасности в самую последнюю секунду. Другое знаменитое развлечение заключалось в забрасывании комьями земли машинистов допотопных паровозов, которые все еще ходили через мост Вест-Аллертон каждые двадцать минут или что-то около того. Почти все такие диверсии неизменно придумывал Джон, прославившийся тем, что во время одной послеобеденной прогулки по Вултону невзначай запустил кирпичом в уличный фонарь».
Хантер Дэвис: «Как вспоминают другие сверстники Джона, его шалости почти всегда оборачивались жестокими играми. Джон мог улечься посреди улицы рядом с опрокинутым велосипедом и ждать, пока не остановится какой-нибудь автомобиль. Водитель в ужасе выскакивал из машины, чтобы оказать помощь раненому ребенку. Но пока он открывал дверцу, жертва исчезала. Еще он любил названивать разным людям по телефону поздно ночью и глухим голосом запугивать их».
Найджел Уолли: «Летом мы ходили в городской сад на все гуляния — в надежде поживиться чем-нибудь. Мы забирались под тенты и быстренько очищали подносы с пирожными и булочками. Тем, кто их купил, оставалось только глазеть на результаты нашего разбоя. Однажды мы пошли на гуляние, устроенное монашками Джон умудрился где-то раздобыть монашеское одеяние. Он сидел на скамье с другими монахами и нес всякую чушь, пока мы шарили под тентами».
Пит Шоттон: «Никогда больше я не встречал такой сильной личности, такого индивидуализма, и, тем не менее, он постоянно нуждался в союзнике».
Джон: «Меня неизменно окружали три, четыре или пять приятелей, которые одновременно оказывали мне поддержку и подчинялись мне. А я всегда был вожаком».
Найджел Уолли: «Пит был задирой и всегда приставал ко мне, а Джон – тот заступался. Я делал все, что бы он ни сказал. Он называл меня «увальнем».
