7 июля 1943 г.
Ричарду Старки исполнилось 3 года.
Ринго: «Мой отец был пекарем, так что почти всю войну у нас в доме был сахар. Маме пришлось много работать, потому что отец ушел, когда мне было три года. Он решил, что с него хватит, и оставил нас».
Хантер Дэвис: «Родители Риччи разошлись, когда ему было чуть больше трех лет. С тех пор Риччи видел своего отца всего три раза. Отец с матерью не драматизировали развод, как это случилось в семье Джона. Расстались они тихо и мирно. Элси взяла ребенка, супруги развелись».
Ринго: «Некоторое время мама почти ничем не занималась. Она тяжело переживала уход отца; в конце концов, она стала браться за самую простую работу, чтобы кормить и одевать меня. Она хваталась за все: работала официанткой, уборщицей, продавщицей в продуктовом магазине».
Хантер Дэвис: «Ринго с матерью остались на Мэдрин-Стрит в своем старом доме, но спустя некоторое время из-за высокой квартплаты они вынуждены были переехать за угол, по адресу Адмирал-Гроув, 10».
Джеки Спенсер (историк): «Когда он был еще маленький, его родители разошлись. Отец вернулся к своим родителям, в дом, по этой же стороне улицы, а миссис Старки вскоре поменялась домами со своею подругой. Она сделала это по нескольким причинам. Чтобы оказаться подальше от своего бывшего мужа. Ее раздражало, что он все-таки слишком близко, и чтобы помочь своей подруге, у которой было трое детей, а не один, как у нее. И еще за этот дом нужно было меньше платить. Поэтому они переехали через дрогу на Адмирал-Гроув».
Ринго: «Сначала мы жили в огромном роскошном доме с тремя спальнями. Но он был слишком велик, мы не могли позволить себе жить так теперь, когда отец перестал помогать нам. Мы принадлежали к рабочему классу, а после того, как отец бросил нас, переместились в самые низы общества. Мы переехали в дом поменьше, с двумя спальнями (и тот и другой дом мы арендовали – все дома тогда кому-то принадлежали). Дом считался пришедшим в негодность еще за десять лет до того, как мы поселились в нем, а мы прожили там еще двадцать лет. Мы просто переехали на соседнюю улицу – с Мэдрин-Стрит на Адмирал-Гроув. Люди нашего круга редко уезжали далеко от прежних мест. Все вещи перевезли в фургоне, в котором даже не поднимали задний борт, потому что проехать пришлось всего метров триста. Помню, как я сидел, свесив ноги из кузова. Это тягостное для ребенка чувство: в детстве привязываешься к дому (впрочем, мы с моими бедными детьми переезжали чуть ли не каждую неделю)».
Хантер Дэвис: «Здесь на каждом из двух этажей было по две комнаты, и плата за это жилище составляла 10 шиллингов в неделю».
Ринго: «Мое самое раннее воспоминание – это как меня везут в коляске. Мы с мамой, бабушкой и дедушкой куда-то шли. Не знаю, где это происходило, но, по-моему, где-то в сельской местности, потому что за нами погнался козел. Все перепугались, в том числе и я. Люди кричали и разбегались, потому что козел преследовал нас. Уж и не знаю, где это было – в Токстете или Дингле.
Я не помню, как выглядел наш дом на Мэдрин-Стрит внутри, помню только, что сада возле него не было, зато множество моих знакомых жили на той же улице, и я часто бывал у них дома. Помню дом на Адмирал-Гроув, там тоже не было сада. Уборная стояла в глубине двора, ванной у нас не было. Но это был родной дом, и мне было в нем очень уютно. Мама занимала одну спальню, я – вторую.
По соседству с нами на Адмирал-Гроув жила семья Повей, а поодаль – семья Конноров. Мои бабушка и дедушка жили на Мэдрин-Стрит. В Ливерпуле все стараются селиться неподалеку от родителей. Лучшая подруга мамы, Энни Мэгвайер, тоже жила на Мэдрин-Стрит».
Мэри Мэгвайер (дочь Энни): «Я помню Риччи с трех лет. Гремела страшная гроза, я посмотрела из окна в сторону их дома и увидела, как они оба скорчились от страха в холле».
Хантер Дэвис: «Много времени мальчик проводил у бабушки Старки».
Ринго: «После того как отец ушел от нас, меня воспитывали бабушка, дедушка и мама. И это было странно, потому что бабушка и дедушка приходились родителями моему отцу, а не матери. Но они по-настоящему любили меня, заботились обо мне и были замечательными людьми. А еще они брали меня к себе на праздники.
Моя бабушка Энни (конечно, я никогда не звал ее по имени) была крупной женщиной, а дедушка по сравнению с ней выглядел совсем маленьким. Когда он напивался и начинал буянить, бабушка засучивала рукава, сжимала кулаки, принимала боксерскую стойку и заявляла: «Хватит, Джонни! Не смей так говорить со мной и вообще убирайся отсюда, ублюдок!» При ее-то габаритах ей приходилось мыть лестницы, чтобы выжить.
А еще она слыла известной знахаркой в Ливерпуле. Когда я болел, мать заворачивала меня в одеяло, несла к бабушке, и та лечила меня. У нее было два средства от всех болезней: хлебные припарки и горячий пунш – последний я обожал! Питье было теплым, все суетились вокруг меня, я оказывался в центре внимания. Поскольку я был единственным ребенком, я всегда находился в центре внимания.
Дед любил лошадей – «коняшек». Он играл на бегах и, когда лошади проигрывали, бранился и рвал квитанции, приговаривая: «Ублюдки, мерзавцы, старые клячи…» – как любой игрок. Бабушка упрекала его: «Джонни, ну разве можно при ребенке?..» А он все равно повторял: «Ублюдки!» Все это сильно будоражило меня.
У деда было свое кресло, в котором он часто сиживал. В этом кресле он просидел всю войну. Он никогда не прятался в бомбоубежище, даже когда осколки выбивали кирпичи из стен его собственного дома, – просто сидел в своем кресле. В детстве мне всегда хотелось посидеть в нем. Но приходил дед, молча смотрел на меня, и я пересаживался на другое место. Наверное, я мечтал об этом кресле только потому, что оно принадлежало деду».